Прохождение квестов Института Fallout 4

Вызов пришел
письмом: «… явиться 14 августа
1964г….»

В первый
раз я подъехал
с Танкового проезда,
но ожидаемого здания
института не увидел,
а была лишь
желтенькая проходная КПП,
с сидящим в
окошке дежурным. Я
позвонил по внутреннему
телефону в отдел кадров
и сообщил, что прибыл. Мне
сказали подождать, и
я остался стоять в маленькой комнатке
проходной, с удовольствием наблюдая
за жизнью института.
Курсанты в гимнастерках,
подпоясанные ремнями, с
большими, сверкающими желтыми
бляхами со звездами,
сновали туда-сюда. Один из
них, высокий блондин
с волнистыми волосами, с
пилоткой заложенной за
красный с желтыми
по краям полосками
погон, оставил в
окошке дежурного книжку, и я
с волнением прочел
на обложке «Учебник
итальянского языка» и
остро ощутил, что
я хочу учить
именно итальянский. Яркое
солнце играло в
крупицах взвешенной в
воздухе пыли. Он был
наполнен ароматами позднего
лета. Сердце учащенно
билось от волненья.
Хотелось совершить что-то
большое и хорошее.
Это чувство счастья, что
посетило меня с
такой необычной силой,
рождало еще большое
желание поступить во
чтобы ни стало
и носить такую же
форму, как проходящие
мимо меня ребята, быть
таким же, как
они, дружить с
такими, как они, и
это желание казалось
мне каким-то сказочным,
нереальным. Пожалуй, никогда в
жизни ни до
этого момента, ни после, ни
о чем я так не
мечтал, как о поступлении
в ВИИЯ.

Пройдя с
чемоданчиком личных вещей
через КПП на
территорию института, увидел
старинные двухэтажные здания казарм
темно-красного кирпича с окнами — бойницами закрытыми
решетками. «Тюрьма народов» —
почему-то проскочило в
голове. Здания учебных корпусов
и казарма слушателей (в
училищах учащихся называли «курсанты», в
высших учебных заведениях — «слушатели») института
были расположены, как две
буквы П, развернутые
«ножками» друг к
другу. В левой
букве «П» размещалась спортивная
площадка с гимнастическими снарядами: параллельными брусьями
и турниками, на
которых почти постоянно
кто-то «висел»,
баскетбольной площадкой, которая в
момент превращалась в
поле для мини
футбола. В правой букве — голый
асфальтовый плац, на
котором проводились парады,
торжественные построения, занятия
по строевой подготовке, обычные построения.
В обоих зданиях находились
и комнаты, в которых
проживали слушатели. Прямо при
входе на это
«двухпешное» пространство, между
дальними ножками «букв»,
небольшой скверик в
несколько кустов и
скамеек, никогда не
работающий фонтан. Здания вдоль
улицы соединялись забором
из пик, окрашенных
черной блестящей краской
и закрепленных между
собой чугунными венками
со звездами внутри.

Каждый этаж
— длинный темный
стометровый коридор с
паркетными полами, комнатами
с обеих сторон
и с окном
в каждом его
торце. Тусклый свет ламп
отражался во всегда
до блеска натёртом
паркете. Эти казармы
построены ещё при
Петре Первом в 1906
году для 12-го
гренадёрского Вологодского полка, сформированного 25 июня 1700 года, который в 1790
году, при Екатерине Великой,
был переименован в
Астраханский полк, а казармы
названы Астраханским казарменным
городком. Полк принял участие
в 110 сражениях
и ни разу не потерпел
поражения. Памятник героям
Плевны возведён и в
честь воинов этого
полка.

ВИИЯ
был основан 12 
апреля 1942 года и на
Волочаевской улице расквартирован с
весны 1944 года и существовал
до 1956 г, когда его
неожиданно расформировали. И
пошла в печь
превосходная библиотека, собранная
в освобождённых странах
Европы и Азии,
из которых книги
на иностранных языках
вывозились вагонами. Лишь
малая толика этих
книг была передана
по академиям, где
их свалили в
сырых подвалах и
успешно сгноили. В лучшем
случае, они были
разворованы. Разогнали и опытных
преподавателей, которые
разбрелись по другим
местам. А уже
через год страна
почувствовала потребность в военных переводчиках. И не в
знании языка выпускников
гражданских вузов было
дело, а в
той специфике, которую
скрывает в себе
военный перевод, освоить
который гражданскому переводчику
можно, но требовало значительной
переподготовки. Тогда было принято
решение: открыть факультет
при Военной академии
Советской армии (ВАСА),
иначе Военно-дипломатической академии,
готовящей военных переводчиков,
но и этого
оказалось совершенно недостаточно.
СССР расширял свои
военные связи всё
с новыми и
новыми странами. 22 мая 1963
года ВИИЯ воссоздали
вновь в тех
же стенах, с тем
же названием, на
основе этого факультета.
Кинулись вернуть отданные
книги — безрезультатно, или почти
безрезультатно. Попытались вернуть
преподавателей, а те
уже осели в
других местах, дали
корни. Мало кто
вернулся. Пришлось все создавать
заново.

Старшие слушатели, ещё набранные
на факультет ВАСА,
пользовались полной свободой:
москвичи жили по
домам и только
в 1964г. их
«попросили» перейти в
казармы. Но оставались
на руках пропуска,
в гардеробах —
гражданские вещи. После занятий
они переодевались в
гражданское и уходили
в город.

Абитуриенты сдавали
экзамены четырьмя потоками, начиная с
начала до конца
августа, когда слушатели гуляли
в отпуске. Они вызывались
письмами и за
четыре дня сдавали
все четыре экзамена: русский устный
и литературу, как один
экзамен, русский письменный (сочинение), иностранный язык, историю
СССР. Кто проваливался
на экзаменах, не
добирая до заветных
шестнадцати баллов, тот сразу
покидал институт. Оставались лишь
те, кто имел шансы
быть принятым.

Я
был в третьем
потоке. Нам повезло, правда тогда
мы так не
думали. Нашему потоку
приказали сдать четыре
экзамена в три
дня. Объединили русский
письменный (сочинение) и иностранный
язык. До обеда сочинение, после
— иностранный. Радуясь
своим успехам на
экзаменах (мне удалось набрать
19 баллов из 20 -ти), я и
не предполагал, что
этим отодвигаю себя
от своей мечты — итальянского языка, который в
институте считался лёгким.

Мы
жили в казарме, в
которую превратили спортивный
зал. В нем
в два ряда
и в два
яруса стояли простые
металлические койки, четыре — проход, четыре — проход. Состав был
сменным: люди появлялись и
исчезали мгновенно. Я почему-то
сторонился ребят с
гражданки, отдавая
предпочтение приехавшим из
армии. В группку
моих экзаменационных друзей
входили сержант Степа Кутрань
и какой-то морячок,
которому поступить не
удалось, и фамилия
его стерлась из
памяти. Кутрань сдал экзамены
успешно и получил
испанский язык. На
этом наши пути
разошлись. Курсе на третьем
я попал с
ним в один
трамвай, когда ехал
в увольнение. Стёпа
похвастался, что женится
на москвичке (он
был иногородний), что
она учится в
институте, что ей 22 
года. Через пару
месяцев он опять
сел в «мой»
трамвай, увидел меня,
подошел. — Развожусь. — сказал
расстроенным голосом. — Обманула.
Нигде она не
учится, а работает
поварихой. Не 22 ей,
а 28 
лет. — Ну, что
же тут страшного? — успокаивал я, —
Главное, чтобы человек
был хороший… — Нет. Развожусь. Не хочу
вранья.

Разные встречались
ребята. Были «орлы», которые
во время поступления
и ожидания мандатной
комиссии, которая должна была
окончательно определить, кто есть
кто, ходили в самоволку,
хотя обстановка этого
не требовала — не так
долго мы были
вне дома, носили
«с воли» водку, козыряли своей
независимостью от начальства. Среди «золотой»
молодёжи выделялся сын
генерала армии,
демонстративно проделывающий все
эти фортели. Высокого роста, плотный, глядел на
всех свысока, злоупотреблял
выпивкой, ходил в
самоволку даже во
время сдачи экзаменов.
Высокое положение родителя
оказалось недостаточным. Его в
институт так и
не приняли.

Хотя
иногда, случались чудеса
расчудесные. Не взяли
одного парня, сына дипломата,
работавшего в Канаде, который знал
английский лучше, чем
выпускник ВИИЯ, так как
окончил канадскую среднюю
школу, но по сочинению
на русском языке,
при сдаче, получившего
двойку. Еще не
взяли парня, который очень
хорошо знал английский,
хорошо сдал другие
предметы, но до
института участвовал, будучи радиолюбителем, в
выходах в эфир
и разговорах с
иностранными любителями. Как
говорили у нас — «засветился».

Некоторые, обычно
из армии, приезжали не
столько поступить, как Москву
посмотреть. Тогда существовала
особая разнарядка, по которой
из армии должны
были взять не
менее 60%, а с
гражданки не более
40%. Поэтому те, кто
поступал из армии, принимались с
очень низкими баллами.

После сдачи
экзаменов совершенно неожиданно
меня и еще
двух абитуриентов вызвали
в штаб, располагавшийся в
небольшом, отдельно стоящем
здании, архитектурно не
отличающемся от всего
ансамбля. Мы доложили
о своем приходе
и сели ждать
в коридоре. Сердце переполняло
волнение. Что случилось? По одному
нас вызвали в
комнату. Со мной беседовал
неизвестный мне капитан, который расспрашивал
меня о том,
о сём. Я быстро
сообразил, что сейчас, именно
сейчас, решается моя
судьба, что кто-то меня заложил,
и мне надо
немедленно доказать свою
лояльность строю, несправедливость возникших
подозрений. При беседе я,
конечно же, вспомнил, что
был секретарем комсомольской
организации школы. На прощанье
нам строго сказали, что мы
должны оправдать оказанное
нам доверие, что мы
собственно и собирались
сделать.

Мандатная институтская
комиссия состоялась после
того, как разобрались с
четвертым потоком. Всех
кандидатов собрали в
одном из больших
залов, наподобие того, в котором
мы жили, поставив в нем
столы буквой «П».
Входивший абитуриент должен
был пройти строевым
шагом мимо, сидящих
по обе стороны,
членов комиссии, сначала
майоров, потом, по возвышающейся, подполковников, полковников, на самой
перекладине — генералов. В центре стоял
подтянутый седой высокий
генерал-полковник Андреев,
которому я и
отдал рапорт, что абитуриент
Головко на мандатную комиссию
прибыл. Ему тут же
подали мое личное
дело с оценками и, думаю,
со всеми выводами
из них и
моего поведения за
ту неделю, что я
находился в стенах
института, где за нами
следило множество глаз
из явных и
тайных соглядатаев.

Генерал сверху
вниз взглянул на
стоящего перед ним
невысокого квадратненького парнишку
и с удивлением
спросил:

—
Что это
ты такой маленький?

—
Выросту, — быстро ответил я.

—
А сколько тебе
лет? — загремело сверху.

—
Восемнадцать.

— Нам нужны
гренадёры. — выкрикнула душа строевого
генерала, и он свободной
рукой показал величину
предполагаемого слушателя ВИИЯ,
вновь взглянул в
моё «дело», а потом
на меня, и спросил:

—
Какой язык хочешь
учить?

—
Итальянский, — уверенно ответил я.

—
Хорошо. Будешь учить арабский. — завершил беседу
генерал.

—
Есть. — и, повернувшись
через левое плечо,
я бодро зашагал
к двери.

Довольный собой
и полученным языком, так
как арабский в
среде абитуриентов котировался
высоко, я пошел, как
побежал, к выходу. Навстречу двигался
малюсенький полковник,
которого я уже
неоднократно видел и
который из-за своего
роста не мог
не обратить на
себя внимания, да еще
ребята откуда-то почерпнули
информацию, а она распространялась мгновенно, что это китаист
полковник Исаев,
институтская легенда гласила,
что он был
личным переводчиком при
Мао Цзе Дуне,
и за глаза
мы звали его
Фан. Его громадная на
маленькой головке папаха
повернулась ко мне,
и он пронзительным
тонким голосом прокричал:

—
Какой язык Вам
дали?

—
Арабский. — замер я на
месте и вытянулся,
как по команде
смирно.

Продолжая идти,
он бросил:

—
Сейчас пойду на
комиссию и скажу,
чтобы Вам дали… китайский.

Мне с
детства говорили, что я
похож на китайца.

—
Не надо, товарищ полковник!
— прокричал я ему
вслед и помчался
прочь по коридору.

Чтобы
мы не мучились
бездельем, ожидая приказа
министра обороны о
зачислении, абитуриентов разбили
на отделения и
заставили работать.
Начальником нашего отделения назначили
сержанта Щепотина, рослого
подтянутого парня, поступавшего
из армии, который
сразу взялся по
утрам устраивать нам
выволочки на гимнастических снарядах: отжимание в
сапогах на параллельный
брусьях десять раз
— тройка, подъем
силой семь раз
и подъем переворотом
в сапогах на
перекладине пять раз — тройка.
Ребята с гражданки
с нормативами не
справлялись. Щепотин дрессировал нас
жестко, приговаривая, что сделает
из нас людей, если
мы останемся после
мандатной комиссии в его отделении.

По утрам, до
завтрака, дежурное отделение
посылалось собирать мусор
на плац, который
был совершенно чист. Чтобы
обозначить деятельность, сержант
заставлял нас подбирать
руками спички. Я ходил
по плацу и
думал за жизнь, изображая активность, зная, что
пройдет двадцать минут
и соберём мы
что-нибудь, не соберём,
всё равно отпустят
завтракать, и жизнь
пойдёт своим чередом.
После завтрака шли
сдирать в классах
старые обои, шпаклевать
стены, выносить мусор.
В классах и
казарме проводился ремонт, и
работы было непочатый
край. Продолжали мы ходить
строем в гражданских
костюмах, одевая спортивные, когда шли
на работы.

Однажды мы
вошли в один
из классов, буквально,
заваленный арабскими газетами. Мы
смотрели на эту
филькину грамоту широко
открытыми глазами, одинаково думая: «Неужели настанет
момент, когда буду
эти каракули понимать?» Володя Казаков, высокий, крепко скроенный
парень, с небольшими
русыми кучерявинками на
голове и громадным
прямоугольным выпуклым лбом, поднял
одну из газет, долго всматривался
в непонятный шрифт, потом крякнул, свернул газету, засунув её
себе за пояс,
и заключил свои
изыскания фразой: «Прочту,
когда смогу.» Мы все
загорелись и тоже
взяли по одной. Эта
газета хранилась у
меня многие годы.

В 1964 году
в институте ещё не было
деления на восточный
и западный факультет,
и мы все
составляли один курс, человек
в двести тридцать, но
с 1965 г. нас
разделили и по
разным курсам и
территориально: слушатели восточного
факультета жили и
учились отдельно и
могли встретиться с
западниками разве что в столовой.

После приказа
о зачислении нас
распределили по языковым
группам. Всего арабский
язык дали 27-ми
слушателям, разделив их на
три группы, по девять
человек в каждой. Три
языковых группы составляли
учебную, четыре учебных после
разделения на восточный и
западный факультеты в 1965
году — курс. Языковые группы различались
по своему численному
составу. Самыми большими на
восточном факультете были
арабские группы, по
девять человек, а самые
маленькие, по пять, —
китайская и японская
группы.

Начальником нашего
курса назначили высокого
худого сутулого майора
Копытова, человека, как
потом оказалось, умного
и справедливого. Но изюминкой
майора, были его постоянные
изречения типа:

—
Ну вы, трое, оба ко
мне!

И было
не очень понятно: косноязычен он
или так шутит.

Следующий этап — нам 
выдали новенькую летнюю
форму: пилотку и
гимнастерку из тонкого
материала цвета хаки, с
маленьким стоячим воротничком, к которому
надо было регулярно, каждый
день, пришивать чистенький
подворотничок, на которые тоже
была выдана материя. С
ней старшие товарищи
научили нас, ребят с
гражданки, как работать:
отрезалась полоска, сворачивалась в
несколько раз, подшивалась
одной стороной, на
следующий день после
посерения лицевой стороны,
материя поворачивалась другой, чистой стороной,
и так далее, пока
переворачивать её уже
будет некуда, тогда подворотничок
выбрасывался и отрывался
новый кусок материи.
Получили мы также
и брюки к
гимнастерке типа галифе, то
есть расширенные сбоку
пузырём. Эти брюки придумал, как
говорили, французский генерал
Галифе специально для
езды на лошадях,
так как обычные
брюки закатываются при
верховой езде. Ну и,
конечно, были выданы сапоги: яловые, тяжёлые,
для повседневной носки, хромовые блестящие
легонькие для парадов
и выхода за
пределы части.

По поводу
сапог майор сразу
всё разъяснил:

— Сапоги надо
чистить вечером, чтобы утром
надевать их на
свежую голову.

Кроме этого
мы получили и парадный
темно-зеленый мундир, штуку неудобную, сжимающую весь
корпус и шею
мертвой хваткой из-за
жесткого покроя и
стоячего, бритвой
впивающегося в горло,
воротничка. К нему придавались
синие брюки галифе
прошитые красным кантом, ремень, который носился
и с повседневной
формой, и фуражка
с козырьком. Позже выдали
две шинели: повседневную,
темно-серую, и парадную светло-серую.

Выданная форма
потребовала большой работы
по пришиванию околышков, петличек, прокалыванию
и привинчиванию общевойсковых
эмблем. Делая эти непростые
для меня действия,
я испытывал необычайное
волнение: я слушатель
ВИИЯ, солдат Советской
Армии, я с оружием
и знаниями буду
служить моей Родине,
а рядом со
мной сидят и
пришпандоривают знаки различия
люди, которые должны
стать моими боевыми
друзьями, с которыми мне
придется провести пять лет
плечом к плечу. Я
любил всех их заочно, ещё не
очень зная каждого. Радостно надеть
в первый раз
в жизни настоящую
военную форму великой
армии, которая победила
в такой тяжёлой
изнурительной войне, которую
уважают и боятся
во всём мире.

После того, как
нас приодели, в
огромном актовом зале
института, который вмещал около
четырёхсот человек,
состоялось собрание, на котором
основным выступающем был
начальник института генерал-полковник Андреев, который в
простой форме, почти без
бумажки, изложил основные принципы
института, среди которых выделялись
дисциплина и военная
тайна, намекая нам на
разведовательную направленность нашей
деятельности в недалёком
будущем. Коснулся он и
нашего быта и
обещал, что слушатели нашего
института, находящиеся на казарменном
положении будут отпускаться
в город посередине
недели (банный день), а
также в субботу
после занятий до
24 часов вечера
в воскресенье, что каждому
слушателю будет выплачиваться
денежное содержание: на
первом курсе — 75 руб., на втором — 85 руб., на третьем
— 95 руб., на которые нам
предстояло питаться в
столовой института самостоятельно. Но столь радужным
прогнозам не суждено
было сбыться в
полном объёме. С каждым
месяцем гайки всё
больше и больше
закручивались, и наше
положение стремительно
приближалось к положению
курсантов в училищах. Сначала нам
«зарубили» банный день, потом
началось наступление на
часы воскресного увольнения.

Первые
два месяца, до выхода
в город в
форме, мы проходили курс
молодого бойца, когда нас
учили Уставам Советской
Армии, ходить в строю
и вне строя, подход и
отход от начальства, а
начальниками солдату являлись
просто все, кому не
лень, отдание чести в
строю и индивидуально и
прочие премудрости военного
бытия, в которое
постепенно врастаешь настолько,
что не замечаешь, как в последующей жизни
в любой ситуации,
из любых твоих
действий, торчат длинные
армейские уши.

И началось
натаскивание, сочетаемое с обычной
учёбой в высшем
учебном заведении. С утра
шесть сорокапятиминутных
часов занятий, после обеда
и короткого отдыха,
самоподготовка, длящаяся до
ужина, вечером, после ужина, строевая
подготовка, которая в первые
месяцы даже входила
и в сетку
часов и залезала
на самоподготовку.

Строевую подготовку
проводил лично майор
Копытов с привлечением
сержантского состава. Наш учитель, майор Копытов,
ходил ссутулясь, весь скукоженный, пряча
кисти рук в
рукавах шинели или
мундира, голосом обладал
хриплым, покряхтывал после
каждого предложения будто
ставил точку.

Обучая отданию
чести, майор разъяснял,
крутя пальцем у
своего опрятно стриженого
виска:

— В голове
есть ямочка, к которой
и прикладывается рука
при отдании чести.

Когда подошли
к отданию чести
в движении, он разъяснял:

— Например,
начальник справа. Двигаясь, надо повернуть
направо, на счёт раз,
подбородок, на счёт два — голову.

Всю свою
сознательную жизнь Копытов
провёл в армии: сначала Суворовское
училище, потом военное училище. При
раздаче «слонов» он
не знал пощады. Мне,
как и многим
другим, » посчастливилось»
испытать на себе
строгость майора. На втором
курсе я шёл
с товарищами из
библиотеки в учебный
корпус. Ходить по территории
института в то
время разрешалось без
строя, запретили такое перемещение
после перевода слушателей,
проходящих срочную службу,
на котловое довольствие,
уменьшив денежное до
солдатского, в 1968 — ом году. А в
библиотеке нам негласно
разрешалось расстегнуть две верхние пуговицы
гимнастёрки, приходящиеся на
стоячий воротничок, так
как, когда склонялись над
книгами, он больно
врезался в горло.
Уходя, я забыл
застегнуть самую верхнюю
пуговицу. Навстречу шёл
Копытов — человек, который лично
знал моего отца. Он
сходу ткнул в
меня пальцем: «Слушатель
Головко! Почему пуговичка
гимнастёрки расстёгнута?» «Извините,
не заметил», — юношески задорно
ответил я, застёгивая
пуговицу. «Две недели без увольнения», — спокойно сказал
Копытов и продолжил
движение. И я полмесяца
сидел в казарме.
Была обида, но
не на него,
а на себя.
Самое интересное, что
к этому извергу, который забивал
нам увольнения, который
ночью приходил проверял
все ли на
месте (а может
кто убыл в
самоволку?), который при
каждом случае выговаривал,
ругал, грозился, мы
относились очень хорошо
и даже любили
его. И причиной тому
была необычайная его
справедливость: нарушил — получи, невзирая на
лица.

Мне кажется,
что все эти
высказывания, типа: «От меня до
следующего столба двадцать
метров. Копать окоп
от меня и
до обеда», давно стали
армейскими анекдотами и
некоторые офицеры пускали
их в обиход
для неискушённых салаг
под видом собственных
высказываний для смеха.
Но не таков
был Николай Константинович Копытов. Его
изречения сквозили самобытностью.

Ждали мы
выхода майора перед
строем с нетерпением
и внутренней дрожью. Приходил он
внезапно и под
внимательным взглядом его
серых глаз трепетало
ни одно ребячье
сердце. И всё же его уважали. Человек он
был порядочный. Говорил медленно, покряхтывая после
каждой фразы. Слог
его был с
изъяном, за который
мы все с
таким удовольствием цеплялись
и, стараясь подражать ему,
повторяли чуть ли
не месяцами его
«изречения» и с
нетерпением ждали новых
и новых «перлов». Но
где-то в глубине
души каждый понимал,
что не так
это и смешно
и жалел его. Вот
некоторые примеры его
высказываний, которые я сумел
записать:

— Он
руки в карманы
не имел.

— Некоторые отпустили
усы и бакенбарды,
чтобы чаровать всякую
мразь.

—
Мы вас
учим, мы предупреждаем, а,
что ни месяц
— то новое венерическое
заболевание.

—
Захожу в
одну тумбочку — безобразие! Захожу
в другую — то же
самое!

— Я помыл курс! (доклад
старшему начальнику).

— Обеспечьте Шмайлова
на инструктаж.

—
Сжигание нашего факультета
будет в среду (имелось ввиду
сжигание секретных документов).

—
Некоторые слушатели ведут
переписку (с зарубежными
товарищами) официально, не
сообщив об этом
командованию.

—
Может быть этот (
зарубежный товарищ) и хороший,
но он может
быть завербован иностранной
разведкой.

—
Возможны выпады со
стороны иностранных разведок,
а, следовательно, и
со стороны иностранных
держав.

—
Сегодня восьмого марта. Я
вас отпускаю и
прошу, чтобы в
этом увольнении, вы
были особенно внимательны
со своими знакомствами, особенно с
женщинами и девушками
лёгкого поведения.

—
Сегодня увольняются товарищи,
которые получили разрешение
от меня, потому
что у них
были билеты в
театр и другие обстоятельства.

—
Я вас
отпускаю. Но чтобы в
этом увольнении вы
не забывали вопросов
бдительности.

— Ещё
раз вам напоминаю,
что половое сношение
ещё не повод
для знакомства.

— И этот
солдат, может и
среднего образования у
него нету, поймал
слушателя на заборе.

— Я его
наказываю за самовольное
братие пропуска…, за перелазанье
через забор.

— Этот и
другие суеверные (перепутал с
суверенными) народы.

— Отдать честь — это 
приложить голову к
руке.

— Дежурный по
институту после отбоя
ходит по койкам.

— Я заглянул
в ящик с
противопожарными
огнетушителями…

— Этот слушатель
обжёгся на молоке,
и воду студит.

—
Прошу всем сесть.

—
Я вижу
улыбки на некоторых
местах (обращение к аудитории).

—
Для этого надо
сделать пол оборота
налево с разворотом
направо (на строевой подготовке).

—
Этот слушатель поправил
преподавателя и тем
поставил себя над
группой.

— Он
пытался завести урок
в тупик по
причине тупости вопросов,
путём задавания их
товарищу Пучкову.

Как-то я
спросил у отца, рассказав ему
очередные реплики майора:

—
Как такого косноязычного
человека могли назначить
начальником курса?

—
На таких
людях армия держится, — весело ответил
отец.

Игра «в
солдатики» была занятна, но
отнимала много времени. Строевая подготовка
проникла везде: и в
сетку часов, и,
послеобеденное время, вместо
отдыха, и в самоподготовку. Даже поздно
вечером, после ужина,
в темноте с
22.00 до 22.30 мы отрабатывали
движение в колоне,
радуя местных жителей
громкой задорной песней,
которую орали во
всё горло, сотрясая
окрестности. Каждый старался
петь, как можно громче. Слух
был необязателен. Все
знали, что каждое, даже
самое неприятное действо,
имеет конец, так как
в 23.00 отбой
и никто не
может повлиять на
его приход. Всё это
совсем прекратилось лишь
потому, что жители близлежащих
домов пожаловались командованию
института на наше старательное пение.

Главное, что
после курса молодого
бойца и принятия
присяги, нас стали
отпускать в увольнение
с ночёвкой дома
с субботы на
воскресенье, как и обещали. Чтобы раздать
пропуска, старшина курса
строил нас в
коридоре, проводил
перекличку, и все
напряжённо ждали майора. Он выходил
из кабинета, медленно приближался
к строю. С громким
топотом старшина курса
строевым шагом подходил,
к остановившемуся у
одного из флангов
строя, майору и, не
доходя пары шагов, жёстко
прижав в приветствии
руку к пилотке, отдавал рапорт
зычным чётким голосом. Майор, держа
руку у фуражки, как
на строевом смотре,
медленно передвигался к
центру строя, поедая
глазами слушателей, разворачивался лицом
к строю и командовал: «Вольно!». Старшина повторял
команду. После этого майор
выдерживал очень долгую
паузу, проходя туда-сюда вдоль
строя. Многословием не
отличался, но умел делать
минутные паузы, что делало
разводы длительными, а
получение пропусков, чтобы
уйти в увольнение, мучительным процессом.
Вот образец выступления
майора Копытова перед
слушателями первого, второго
и третьего курса
ВИИЯ, так как
ни текст, ни манера
его произнесения, ни диспозиция
действующих лиц за
все три года
нашей учёбы совершенно
не менялись: курс
в 120 человек
построен, майор и
старшина курса стоят
перед строем, у старшины
в руках пухлая
пачка наших пропусков.

МАЙОР: — Сегодня
суббота. Кх,кх. — Пауза. — Завтра
воскресенье. Кх,кх.
-Длительная пауза, во
время которой майор
проходит вдоль строя
туда и сюда. — Я 
вас отпускаю… Кх, кх, кх. —
Очень длительная пауза.
Майор медленно несколько
раз проходит вдоль
строя, наконец, останавливаясь в
центре. — Но прошу (ударение)!
Кх, кх. Из этого увольнения, кх, не
принести (ударение)! букет…
(пауза), кх, всяких нехороших
поступков… Кх, кх, кх. И не
потому, что скрыли… Кх, кх. 
А потому что
действительно (!),кх, таких проступков
не было, — далее следовало
трехминутное кряхтение и
прохаживание. Останавливается
в центре. Обращаясь к
старшине (выдавливая):- Раздайте
пропуска.

Схватив, вымученные
долгим ожиданием, пропуска,
мы мчались через
КПП к трамваю, набивались в
него шумной весёлой
толпой, и ехали с
пяток остановок до
метро Бауманская, где быстро
спускались по эскалатору,
вдыхая с жадностью
воздух свободы. В
метро пути «табуна»
расходились в разные
стороны.

Время
увольнения всегда коротко.
Возвращались в институт
вначале на другой
день, в воскресенье, к полуночи, но
эта лафа быстро
начала сворачиваться, через несколько
месяцев нас отпускали
уже до
23.00, времени обычного отбоя, чтобы
мы на разводе
уже все стояли
в строю, потом
до 22.00, чтобы
мы могли подготовиться
к отбою, наконец, после второго года
обучения, стали отпускать
половину курса в
субботу, половину — в воскресенье
до 21.00, а тех, кто
оставался в стенах
института, назвали «дежурным
подразделением». Мотивировали
его необходимость возможным
пожаром или возникновением другого
чего-нибудь чрезвычайного. Тех,
кто поступил в
институт на наш
курс из армии,
это нововведение не
коснулось, так как после
второго курса считалось, что они
отслужили срочную службу,
им выдали на
руки пропуска, по которым
они имели право
после занятий, если ничего
особенного не было отправляться
домой и приходить
только к разводу
на занятия на
следующий день. Те из
отслуживших, кто был из
Москвы, ехал домой,
остальные либо снимали
квартиры в городе, либо
жили в институте
в общежитие, оплачивая проживание.

Дежурное
подразделение — это целая эпоха
жизни наших юных
душ. Делать в казарме
в выходной, когда твои
друзья гуляют по
городу, ничего не
хотелось, поэтому слушатели собирались
группами, посылали гонцов через
забор, в магазин,
за выпивкой, и…
к вечеру
отдельные группки начинали
укрупняться, и всё
заканчивалось общей сходкой, с
танцем летка-енка по
коридору.

Однажды такой
танец был прерван
появлением дежурного офицера, который, как говаривал
Копытов, «вечером ходит
по койкам.» Сидящий в
конце коридора, дневальный, вскочил, заслонив своим
могучим телом проверяющему видимость,
в испуге громко
закричал: «Смирно!» и начал
отдавать рапорт. Танцующие замерли, увидев как
дневальный прикрывает их от
малюсенького полковника,
носящего знаменательную фамилию
Воробьёв, и, стремглав,
исчезли за дверями
своих комнат. Секундный топот
и стук дверей,
и всё смолкло. «Курс спит.», — подытожил рапорт
дневальный. Дежурный
направился по комнатам
(«по койкам») убедиться в том,
что отбой, согласно уставу,
произведён, и в
первой же комнате
обнаружил слушателя, ползущего
на четвереньках к
своей койке.

— Что Вы
делаете, слушатель Кошкин? — строго
спросил он.

— Что, не
видите? Укладываюсь.

Дежурный, в
сердцах, закрыл за
собой дверь и
ушёл в дежурку.

ПЕСНЯ
ДЕЖУРНОГО ПОДРАЗДЕЛЕНИЯ

Опять лежишь
и смотришь в
потолок.

По коридору
носится веселье.

О, как манит
заманчиво порок,

В субботу,
в воскресенье.

А ты
лежишь и про
себя хандришь.

Тебе опять
«забито» увольненье.

И в
коридоре наступает тишь

В субботу,
в воскресенье.

Любимая, ты
так недалеко.

И сердце
замирает от волненья.

Сидеть в
казарме очень нелегко

В субботу,
в воскресенье.

Ну, разразись
хоть громом небосвод.

Что делать? Изнываем от
безделья.

Какой печальный
мыслей хоровод

В субботу,
в воскресенье.

Где вы
сейчас гуляете друзья?

Лежит, скучая
вслух, подразделенье.

Убить глупее
времени нельзя

В субботу,
в воскресенье.

1965 г.

Отрапортовав, вернувшись из
увольнения, как и
другие, дежурному офицеру, что
«прибыл и происшествий
не случилось…», я,
сдав его помощнику пропуск, направлялся
в свой корпус, поднимался на
второй этаж, здоровался с
дневальным, шел длинным
полутемным коридором по
поблескивающему паркету к
своей комнате. Сколько
таких «своих комнат»
мы поменяли в
течение трех лет?!
Нас, я подозреваю,
умышленно, переселяли с
места на место
раз семь-восемь. Наверное, чтобы мы
были готовы к
любым переменам в
жизни. В каком корпусе
я только не
жил? Через месяц
жизни в физкультурном
зале нас распределили по
комнатам, по языковым группам, а, так
как комнаты были
небольшие и вся
языковая группа в
девять человек не
помещалась, пришлось поставить
четыре кровати вторым
ярусом. Я, естественно, полез
наверх. Давила врождённая клаустрофобия.

По
территориальному принципу, в физкультурном
зале наши кровати
стояли рядом, через проход,
я стал общаться
с Игорем Барсуковым, что во
многом определило мою
судьбу в дальнейшем
на некоторых этапах
жизни. Он пытался поступить
в школу КГБ, но
не сумев сдать
экзамены, «перекинул»
документы в ВИИЯ.
Как позже выяснилось, отец у
Игоря был ещё
довоенным генералом, а во
время войны командовал
артиллерией фронта у
Баграмяна, и во
время штурма Кёнингсберга (нынешнего
Калининграда) это он
сосредоточил на этом
направлении всю артиллерию
фронта, что в значительной
степени предопределило его
освобождение.

Начало занятий
ощущалось как праздник.
В основном, по
четыре часа в день
в расписании стоял
арабский язык, столкновение
с которым было
шоку подобно. Всё не так
, как у
людей: и тетрадь
открывается не с
того конца, и
пишется справа налево, и
гласных букв нет, и букв
одинаковых, но произносящихся несколько
по другому, куча:
два «к», два «д»,
три «с», два «т», три «з»,
какие-то долготы, лигатуры,
огласовки, масдары и прочие
и прочие премудрости, которые предстояло
освоить и вполне
определенно казалось, что это совершенно
невозможно. Но дорога, на которую
мы все вступили, обратного хода
не имела, надо
было карабкаться вверх,
не смотря вниз, а
то можно было
сорваться с обрыва
и сильно разбиться.
Те, кто исключался из
института, продолжал срочную службу
в армии вне
его стен.

Первым нашим
преподавателем по арабскому
языку в языковой
группе (а в каждой
языковой группе был
свой ведущий преподаватель
и лишь со
второго курса преподаватели стали
различаться по предметам)
была интересная женщина
лет двадцати пяти. Маленькая, худенькая, с черными
блестящими волосами и
миндалевидными
выразительными глазами. Звали её
тоже нестандартно: Адель, Адель
Николаевна Акатьева. Мы быстро
прознали, что она внучка
Оды Васильевой, женщины-арабки,
сирийки, которая вышла замуж
за русского инженера
ещё до революции
и приехала с ним
в Россию. Ода
Васильева работала под
руководством известного русского
арабиста И. Ю. Крачковского,
который первым перевёл
на русский язык
Коран и который, по
семейным преданиям, был
дальним моим родственником. Необычное происхождение
придавало Адели Николаевне
дополнительный шарм, хотя
и так она
была очаровательна. Мы все дружно
влюбились в нее, но, к
сожалению, пробыла она
у нас недолго,
уехав с мужем-дипломатом в
Сирию. Изучили мы с
ней только арабский
алфавит, на который
потребовалось около двух
месяцев. Одно из первых
арабских слов, которое нас
заставили выучить —
«танк», что чётко выражало
всю направленность обучения.

Друг мой, Барсуков, в
начале учебы очень
беспокоился о том,
что арабский язык
у него не
пойдет. Он прибегал
ко мне, а мы
учились в разных группах
и жили уже
в разных комнатах,
и стонал, что
языка не понимает, что
никогда его выучить
не сможет, и
что он собирается
подать рапорт, чтобы его
перевели на западный
факультет, на английский
язык, который он учил в
спецшколе (вместе с ним
учился Никита Михалков)
и надеялся, что
и теперь, через месяц
учёбы, он сможет
спокойно учиться в
группе, которая начала
учить английский с
нуля. Я, как мог,
успокаивал его, что
он привыкнет к
арабскому, всё утрясётся.
Постепенно Игорь привык, учёба
пошла неплохо, и он успокоился.

День ото
дня ему в
голову приходили различные
идеи, которые он с
удивительным упорством проводил
в жизнь, порой
даже его упорства
хватало на полгода,
потом он остывал
и ему приходила
новая идея, которая
перебивала предыдущую и
зачастую была полной
её противоположностью. Например,
одна из
идей — поправиться, чтобы
иметь возможность путём
культуризма перегнать затем
жир в мускулы, и
он начал есть
по две порции, в
то время, как я
пытался, наоборот, согнать
лишние граммы со
своего быстро утолщающегося
торса. Мышцы, в результате,
он накачает достаточные. А позже, через несколько
лет, Барсу удастся вырастить
несколько подбородков, и
он начнёт резко
худеть, проявляя такую же
невероятную силу воли.

Кроме арабского, море времени
занимали, история КПСС, тактика
СА (советской армии),
ОМП (оружие массового поражения), хорошо еще,
что второй язык
нам решили давать только
со второго полугодия
второго курса. Все, в
основном, сосредоточивались на
первом языке, считая это
главным, но полной отдачи
не получалось. Отвлекали и
караул, в который
приходилось ходить регулярно, чуть реже чем
раз в неделю,
и другие предметы,
по которым тоже
проходили не только
лекции, но и
контрольные занятия, и
написание курсовых работ, что
были сродни кандидатской
диссертации, и зачёты.

Тактика Советской
армии занимала у нас львиную
часть времени. Сложность заключалась
и в том, что всё, что
мы записывали носило
тогда секретный характер,
и все данные
заносились в секретные
тетради и, чтобы
перечитать хоть одну
строчку, приходилось идти в секретную
часть, брать папку,
открывать ее, при окончании
опечатывать и вновь
относить. Много мороки было
и с картами,
которые надо было
склеивать из отдельных
листов, наносить на них обстановку: наши
позиции, позиции противника,
подписывать карту особым
образом с элементами
«штабной культуры», как называли
эту штуку преподаватели кафедры
тактики, которую они сами
весело окрестили «дубовой
рощей». Всё это требовало
художественного и графического
таланта. Исправлять, что-то неправильно нанесённое на
карту, было трудно,
так как разрисовка
осуществлялась цветными карандашами: противник — синим,
мы — красным. На полях
карты писалась легенда. В
результате, всё нарисованное,
надо было громким
голосом, чётко, донести до
преподавателя. Для этого требовалось,
буквально наизусть, выучить
боевой устав.

На
тактике нашим преподавателем был
великолепный человек, бывший шпион,
полковник Ионченко Николай
Васильевич, выделенный среди
преподавательской массы (и отнюдь
не безликой) этой оригинальной
кафедры, которую сами преподаватели
этой кафедры, на
первой же лекции
по тактике. Он вплыл
в комнату, высокий, плечистый,
с начавшим появляться
животиком, чёрно-волнистоволосый,
с круглым красным
лицом, чёрными веселыми большими
глазами и неизменной
улыбкой с ямочками
щёк. Говорил он мягким
распевным голосом вещи
для нас необычные. Мягкий юмор
не раз во
время лекции заставлял
аудиторию лежать от
смеха. Но это не
мешало быть ему
требовательным, что прибавляло
уважения в слушательской среде. Его
уважали и за его знания,
и за умение
эти знания преподнести,
и за юмор,
порой едко насмешливый,
и за жизнь,
которую он прожил
достойно.

—
Уставы, — нежно ворковал Николай
Васильевич,- это песня, которая написана… кровью.

—
Товарищ полковник, а
Вы на войне
кого-нибудь убили? — задавала вопрос
аудитория.

— Наверное… Вспоминаю 41 год. Я
курсант пулеметного училища. Немец движется
к Ленинграду. Нас
выводят на предполагаемое направление
наступления противника. Строят.
Я оказываюсь на
правом фланге первым,
так как самый
высокий (в Николае
Васильевиче было около 1 метра 80
см.). Начальник
подходит ко мне,
внимательно на меня смотрит
и говорит: «Ты — командир».
Я распределяю роту
по фронту. Ложусь за
один из пулемётов
и начинаю ждать. Появляются немцы. Они
идут строем по
пыльной дороге. Жаркий летний
день. Они не ждут
сопротивления. Когда они подходят
совсем близко, я начинаю
стрелять. Кто-то падает.
Вслед за
мной стреляет вся
рота. Наверное, в кого-то
попал и я. Может
быть и убил. Далее
я занимался в
основном руководством и
сам стрелял редко, но
воевал всё время
на передовой. Когда мы
вошли в Прибалтику, меня назначили
комендантом одного из
городов. К тому
времени я уже
был майором. Всех немцев
повышибали. Остался один
пулемётчик на колокольне. Долго мы его снять
не могли. Никто спокойно
не мог пройти
по центральной части
города. Наконец мои ребята
его сцапали. Мне захотелось
посмотреть на этого героя. Сказал, чтобы
подвели ко мне. Два
автоматчика сопровождали его. Это
был высокий рыжий
парень в пыльной
со следами мела
и пота гимнастёрке, с закатанными
сверх локтей рукавами, открывающие крепкие
мускулистые руки сплошь покрытые
длинными рыжими волосами. «Как зовут?» — спросил я
его по-немецки. Он секунду
вслушивался в мои
слова, потом поднял руки как
бы желая задушить,
и двинулся на
меня. Я, инстинктивно,
выхватил пистолет и
выстрелил ему в голову, но
пуля попала по
касательной в самый
край лобовой кости
и, оставив кровавую полосу,
улетела. Немец, не останавливаясь, сделал
ещё один шаг. Он был
уже в метре
от меня. Сзади стоящий
автоматчик дал очередь. Больше случая
стрелять в людей
у меня не
было. Зато был забавный
случай тут же
в Прибалтике. Мы взяли
пивной завод. Когда я
вошёл в цех,
то увидел как
солдаты, взопревшие от боя, касками
черпают пиво из
чана. Я подошёл поближе
в желании тоже
напиться и вдруг
увидел, как уменьшающийся
уровень напитка обнажил
носок сапога и
показал на него
солдатам. Они потянули за
сапог и вытащили
из чана убитого
немца. Тут же всех кто
пил начало бурно
тошнить.

А чего
стоили реплики Николая
Васильевича, типа:

— Товарищ
Химичев, что это вы
вместо опорного пункта
роты, яйца какие-то
нарисовали.

—
Товарищ Химичев, если Вам
совсем будет нечего
делать, застегните, пожалуйста,
ширинку.

—
Товарищ Химичев, это
конечно похвально, что
Вы одним батальоном
пытаетесь разбить весь
империалистический лагерь, но это, к
глубокому нашему сожалению,
невозможно.

Когда на
первом курсе нас
впервые вывезли в
поле для отработки
действия отделения и
взвода в обороне
и наступлении, стояла
поздняя осень во
всей красе грязи
и луж. Нас, по-моему
специально, подвели к
одной из них,
самой большой, и
Николай Васильевич бодрым
голосом скомандовал: «Взвод,
ложись!» — мы не
задумываясь плюхнулись в
лужу, подняв грязные
букеты брызг. «Взвод, по-пластунски, вперёд,
марш!» — и мы
поползли извиваясь как
змеи, выползли из
лужи и продолжили
далее по грязи. Когда
наползавшись, набегавшись с криками «Ура!»
по полям, мы
сели в привёзшие
нас автобусы, то
все шинели были
не темно-серые, а
коричневые, и я
с сожалением взирая
на свою шинель
думал как её
такую толстую придется
сегодня вечером стирать,
но возникший оживленный
разговор, тон которому как
всегда задавал Боб
Шишаков, рассказывающий очередную
байку, отвлёк меня
от грустных мыслей,
а, когда мы въехали
в институт и
стали выгружаться я
с удивлением отметил,
что у ребят
шинели чистые. Тогда я
взглянул на свою
и опешил — она тоже
была совершенно чиста.
Только тогда я
узнал об этом
чудесном свойстве шинели:
при высыхании отторгать
грязь.

Большие трудности
в обучении мы
испытывали в изучении
ОМП (оружия массового
поражения). На ОМП мы
должны были рассчитывать
поражающие факторы ядерного
взрыва: ударную волну, прохождение
радиоактивного облака, его след
и где, и какое
будет заражение. При этом
надо было уметь
пользоваться специальными таблицами,
запоминать формулы. Всё это
для того, чтобы знать, где
надо преодолевать след радиоактивного облака
в противогазах, где
в бронетранспортёрах, где в
танках, а где
без каких- либо средств
защиты, и всё это, чтобы
во время занятий
по тактике, мы
могли принять, как
командиры, грамотное решение
в случае применения
противником или нами оружия
массового поражения. Преподаватель
этого предмета полковник
Кокин, хороший мужик, как
нельзя более подходил
для преподавания этого
предмета, где мы изучали
ядерные бомбы, рассчитывая след
радиоактивного облака, химическое и бактериологическое оружие
и прочие мерзости, так
как у него
был нервный тик
щеки и лицо
его поминутно дергалось
и двигалось во
всех направлениях. Это
служило для нас
дополнительным доказательством,
что с
оружием массового поражения
надо обращаться очень
осторожно и след
радиоактивного облака надо
преодолевать только в
противогазе и на
большой скорости.

Караул же
ввели в процесс
обучения, чтобы мы
прочувствовали на себе все
тяготы и лишения
… Да и считалось,
что мы служим
в ВИИЯ срочную
службу, так что получайте
по полной программе.
Организовали четыре поста: на
плацу, у штаба и
здания склада вещевого
довольствия, в гараже
и у сарая с обмундированием. В
16.00 производился развод,
при котором строились
восемь слушателей, здесь же
их распределяли по постам,
караульных первой смены отводили
на посты, а остальных
в отстойник — караульное помещение, где они
могли спать, играть
в шахматы, думать о
смысле жизни. В караулке
всегда стоял стойкий
запах пота, гуталина и
тепла.

Первый мой
караул был у
сарая с обмундированием. В
институте шла стройка
и сарай находился
за высоким сплошным
забором, на двери
висел тяжёлый амбарный
замок. У меня на
плече учебный автомат
без патронов с
дыркой в казенной
части. Боевых автоматов
мы в руках
в институте никогда
не держали. Не разрешалось
по уставу в
карауле ни сидеть,
ни лежать, ни
заходить в помещение,
если такая возможность
имелась. Я, как человек
исполнительный, то есть
глупый, выполнял все эти
требования спервоначалу полностью,
потом, через год, малость
стал умнеть, и
в тех случаях, когда делу
это, с моей точки
зрения, не вредило, допускал послабления.

В
карауле надо было
стоять восемь часов
по четыре часа
подряд в смену два раза. Первая
смена с 16.00 
до 20.00, вторая
с 20.00 до
24.00, первая вновь с
24.00 до 4.00, вторая
с 4.00 до 8.00.
Для меня почему-то
труднее всего было
стоять в первой
смене, хотя, в общем-то,
всё равно. Я
никогда никого не
просил поменяться сменами
или постами, настраивал
себя на полное
равнодушие к месту
и времени, что
и сохранил до
конца службы. Так научился
я спать в
любом месте, в
любой позиции, в
любое время.

В первый
свой караул я
попал во вторую
смену. Ходил на
посту туда-сюда у
двери, поглядывая на
замок, на забор, на
стоящий за забором
высокий жилой дом,
окна в котором
горели, а был ноябрь, холодно, и
тепло окон грело
меня. Я с завистью
относился к тем
людям, которые в тот
момент жили за
этими окнами, спокойно
смотрели телевизор, сидели за
столом, пили чай. И всё
это в тепле, с
родными. А ты
стоишь дурак — дураком, охраняешь
общественное добро и
никуда не можешь
уйти с этого
места. Часов в
одиннадцать я услышал
возню за забором,
сердце тревожно застучало.
Громкий шёпот и
кто-то полез через
забор. Направив автомат
в очертания человеческой
головы, с трудом
различаемую над забором,
я громко, с
надрывом, прокричал:

—
Стой! Кто идёт! Стрелять буду! (Строго по
инструкции, как учили.)

—
Неужто выстрелишь? — ядовито проскрипел
голос из-за забора.

—
Выстрелю! — решительно выдавил я.

—
А, ты, выстрели! — продолжил нарушитель, перенося ногу
через забор.

—
И выстрелю, только
сунься! — я затряс
автоматом, показывая свою необычайную
решительность, и сделал
шаг вперед.

— Ну, ладно, ладно!
Хорошо служишь. Это мы
шутим, — засмеялись с забора
и из-за забора.
— Мы так всех
салаг испытываем, — и я
узнал, с облегчением, сержанта
из взвода охраны
МО, которые служили
в нашем институте
и, в основном,
стояли на КПП. — Ты 
только никому не
говори. Это мы пошутили, хорошо?

—
Хорошо, -согласился я с
удовольствием.

Попрощавшись, «нарушитель» спрыгнул
с забора обратно
и раздался топот
уходящих ног. Я же,
еще не успокоившись, но в душе очень
довольный собой, начал интенсивно
ходить из конца
в конец по
площадке у сарая. Скоро
меня сменили. Я не
стал никому рассказывать
об этом случае,
раз обещал, долго не
мог заснуть, но
всё же усталость
взяла своё, я провалился
в сон и
вдруг почувствовал, что кто-то
трясёт меня за
плечо: «Вставай, пора на
пост.» Вскочил, сбегал в туалет,
помылся. Вышел на холодный
осенний воздух. Еще
четыре часа и
всё! Через три
часа стало светать.
В восемь часов
пришел начальник склада, открыл громадный
замок, затем дверь. Я заглянул
ему через плечо — что 
там я накараулил?
На крючке висела
одинокая портянка и всё
. Склад
был пуст.

Постепенно,
ко второму курсу,
нас переселили так, что
языковая группа имела
две комнаты и стали
спать в один
ярус и у
каждой кровати стояла
тумбочка. У стены пара
шкафов для шинелей, мундиров, чемоданы хранились
в каптерке, специальном складе
для ненужных в
данный момент вещей. У
москвичей проблем с
хранением вещей было
меньше, у иногородних
— больше. У них
вообще была другая
жизнь. Многие не всегда
даже ходили в
город в увольнение,
так как и
идти-то было некуда. Некоторые сдруживались
с москвичами, ездили к
ним погостить.

После вечерней
поверки, когда, в последний
раз в день,
нас строили, и
старшина курса по
списку выкрикивал наши
фамилии, и каждый
должен был ответить
«я», хотя, если кто-нибудь задержался
в увольнении или
убыл в самоволку, и
кто-то из друзей
выкрикнет «я» за товарища, старшина делал
вид, что не замечает подмены,
а иной раз,
когда не было
проверяющих, старшина просто
спрашивал у командиров
учебных групп, все
ли на месте
и, получив их
положительные ответы, командовал:
«Свободны!», и мы
шли в туалет, где
находились рукомойники,
мылись по пояс, это был
обычай перенятый от
старослужащих, кто курил — курили, и отползали
по койкам, засыпая мгновенно,
чтобы утром в
7.00 услышать громкий
крик старшины: «Подъем!». Вскакивали, бежали на
улицу на зарядку
строем, так строем
и бежали несколько
кругов, потом делали под
руководством сержанта ряд
упражнений и некоторые
направлялись в казарму, умываться,
а те, кто
чувствовал необходимость подтянуть
себя по физкультуре,
оставался и отжимался
на брусьях, подтягивался
на перекладине и
только потом бежал
умываться, одеваться и в
столовую.

С
подтягиванием и отжиманием
я решил проблему
довольно быстро, благодаря
двухъярусным кроватям. Каждый
раз, когда заходил в казарму,
я отжимался, держась
за соседние кровати
второго яруса в
проходе между мной
и Барсом. За
месяц я уже отжимался десять
раз в яловых
сапогах. Максимум довел количество
отжиманий до шестнадцати
в сапогах. С
перекладиной я решил
вопрос, как и
многие другие ребята,
проходя мимо спортивного
городка, заходил, снимал ремень
и пилотку и
подтягивался на перекладине
сколько мог на
этот момент по
силам и по времени,
пусть даже три -четыре
раза. За месяц я
смог довести свой
рекорд до восьми
раз в сапогах, что
было очень неплохо. На
физкультуре, в спортивной одежде, количество подтягиваний резко возрастало.

Вообще, физкультура у
нас считалась одним
из центровых предметов. Преподаватели кафедры
физкультуры ходили гоголями, гоняли нас
отчайно. Особенно меня
доставали кроссы: три
километра, один километр — это, когда
не было снега.
А вот когда
выпадал снег, внезапно появлялся
кто-нибудь из физкультурников и
сладострастно произносил: »
Сегодня, в двенадцать,
кросс. Десять километров на
лыжах.» Это было испытание,
так как
надо уложиться в
определённый временной норматив.

В
столовую мы ходили самостоятельно в
установленное для курса
время, чтобы избежать столпотворения. Большой зал
незримо делился на две части: раздача — самообслуживание, где можно
было выбрать из
нескольких блюд первое,
второе и третье,
и буфет с
бутербродами, пирожными, фруктами,
кофе, чаем, молоком, кефиром
и т. д. Отдельно стоял
столик со скатертью
и расставленными приборами
для генералов, которых в
институте было три
или четыре человека. Рядом несколько
столов, которые мы не
должны были занимать,
для преподавателей, и
остальные, не закрепленные
ни за кем,
которые мы могли
занимать произвольно.

Питались за свои деньги
и думали, что
так и должно быть
для учащихся высшей
школы, но руководство
института, в лице
Андреева, думало иначе
и вело дело
к тому, чтобы
сделать из института
что-то похожее на
военное училище.

Перевод питания
слушателей института на
«котёл», с выплатой армейского
денежного довольствия в
несколько рублей, слушателям,
произошёл, когда мы перешли на
четвёртый курс и
считались отслужившими срочную
службу. Так что под
удар «котла» попали
три младших курса. Те
же, кто поступил в
институт из армии, считались отслужившими
после окончания второго
курса, когда они
переставали ходить в
караул и имели
постоянно пропуска на руках, получали прежнее
денежное довольствие, а
также могли жить
не в казарме, а
либо в гостинице
института, либо в городе. Такие
же льготы, только
после третьего курса, получали и
поступившие с гражданки.

Совещания личного
состава института проводились
в актовом зале
института, который назывался просто
«клубом». Здесь же мы
смотрели кино, организовывали концерты,
собирались собрания офицерские, партийные, комсомольские
института, проводились лекции,
на которых присутствовал
весь личный состав, типа, политинформаций бывшего
посла в Пакистане
Капицы, который крушил границы
нашего понимания о
мире настолько, что после
него стали проводить
контрлекции, силами кафедры марксизма-ленинизма, которые можно
было назвать «антикапица». Здесь же
проводились занятия Общества
«Знания» или «Университета
миллионов», на которые собирались
желающие поднять свой
культурный уровень, встретиться с
известными людьми, как,
например, поэтом Сурковым («бьётся в тесной печурке
огонь, на поленьях смола, как
слеза») или прослушать
лекцию о каком-нибудь
известном композиторе древности
и т. д. При
выходе из зала
небольшой холл, тут
же Ленинская комната,
где всегда можно
ознакомится с партийной
литературой и, вообще,
институту не нужная,
так как была
библиотека, где все
эти книги выдавались, куда мы
ходили заниматься, и
где всю эту
литературу и читали. В
Ленинской комнате стол
был обязательно покрыт
красной материей, на
стенах висели портреты
членов политбюро ЦК
КПСС и самый
крупный из них,
отдельно, висел портрет
Генерального секретаря ЦК.
Конечно, в ней
не обходилось и
без портретов Ленина,
Маркса и Энгельса. Просто было указание Главпура (Главного политического
управления), что в каждой
части должна быть
организована такая комната.

Со мной
на сближение пошёл
слушатель первой арабской
группы (я учился
во второй) Володя
Скоробогатов, родом из под
Ульяновска, высокий уже на первом
курсе лысоватый, а со
второго лысый, сутулый, с
большим ртом и
крупными зубами, разошедшимися сверху
посредине в большую
дыру, с ямочками на
щеках и на
подбородке. В одном из
фильмов моего детства
я запомнил фразу, что
нельзя доверять людям
с раздвоенным подбородком. Мне казалось,
что это художественный вымысел
автора, но всё же
это отложилось в
мозгу.

Это крепкого
телосложения парень, который сначала
мне, да и многим
другим с нашего курса, ужасно
не нравился, так как
при простоватой внешности
и малокультурном поведении,
держался с соучениками
сверху вниз, надменно. Постепенно к
человеческим чудачествам привыкают,
привыкли за пару
месяцев и мы. Вдруг
по прошествии этого
времени он подошел
ко мне и
говорит: «Я должен попросить
у тебя прощение.» «За что?»- удивился я. »
Это я
тебя доложил о
тебе тогда, когда
тебя вызывали к
руководству«. Я изумленно глядел
на него не
в силах разобраться в
своих чувствах и
что-то сказать. «Я думал,
что ты чуждый
нам элемент. Но сейчас
присмотрелся, хороший парень.
Наш.» — добавил он. — «Так что
прости…» — и пошел
по коридору. Я долго обдумывал его
слова и простил,
и заметил его. «Хороший
человек раз признался
и повинился. Честный.» —
подумал я. И
перестал его избегать
в общении. Он тоже любил
со мной подолгу
разговаривать.

Подружились.
Начал приглашать к себе домой.

По выходным
ходили по Измайловскому
парку, где находилась квартира
моих родителей, дышали
воздухом леса, беседовали
о политике, об языке,
я рассказывал ему
о своих родственниках, он о
своей кадетской жизни, так
как воспитывался он с
четвертого класса в
Ульяновском суворовском училище,
откуда по разнарядке
и стал поступать
в наш институт. Потом обедали и
вместе возвращались домой,
в казарму.

Володя
любил прижаться щекой
к моей щеке
и просил: «Пожуй». Я сразу не
понял: «Как это пожуй?» «Ну, как будто
что-то ешь». Я пожевал, при
этом желваки на
челюстях заходили. Он
постоял, прижавшись своей щекой
к моей щеке,
с минуту и
подытожил: «Хорошо! Вспоминается
конюшня, лошадь…» Я так и не
понял, была ли
это казарменная шутка
или просто дружеский
знак, не умеющего высказать
свои чувства человека. Ничего хорошего
из этого знакомства
не получилось. Если человек
безнравственен, то, как бы он не пыжился, всё равно нутро
где-то да вылезет
наружу.

Суворовцев поступало
в ВИИЯ очень
много и почти
все они поступили,
так как были
хорошо подготовлены, да
и отношение к
ним преподавателей было
особое. Эти люди, привыкшие к
дисциплине с детства, обычно не
доставляли больших неприятностей. Они, когда
собирались иногда вместе
жалостливо исполняли песню,
которую кто-то из них
написал в училище:

Ненаглядная мама,
чем я так
провинился,

Что меня ты так
рано в СВУ
отдала.

Незнакомые дяди
грубо брали за
ворот,

По ночам
заставляли нас полы
натирать,

И ещё
месяцами не пускали
нас в город

И учили
наукам, как людей
убивать.

Ещё одна
песня запомнилась куском. Её
пел Володя Шишаков. Смысл в
том, что летит
наш летчик и
видит самолёт противника. Он нажимает
на гашетку и
тот самолет «падает,
падает и дымится».
И концовка:

Я убил
человека за то,
что он шёл
убивать других.

Первое слово
на чужом языке «танк», первое оружие, форма, первые песни, которые достигли
самых глубин моего
сердца, чувство плеча
товарища — первые шаги к
поступку в бою.

Кроме основного
факультета, на котором мы и учились,
некоторым не поступившим
в институт предложили
поступить с этими
оценками на курсы
при институте. Набирали
большую группу на
индонезийский язык по
заказу президента Индонезии
Сукарно, человек на шестьдесят. Язык они
должны были выучить
за один год. Мы
их так и
звали «одногодичники».
Несмотря на то,
что этот язык
считался легким, им
приходилось зубрить без устали.
Ни в какие
караулы они не
ходили, а бродили зачастую
по плацу и
зубрили, зубрили. Но им
не повезло. В Индонезии
произошёл переворот и они туда
не поехали. Но им
повезло, так как
многих из них,
кто учился хорошо,
потом зачислили на
основной факультет, и они
стали учить английский
основным, ну а второй
язык у кого
какой.

С
нами же учились
и кубинцы. Настоящие кубинцы!
С острова Свободы.
Как мне нравились
эти черные и
белые веселые ребята. Они
учили русский язык. Интересно, что
нам не рекомендовалось общаться
с ними. Не рекомендовалось нам
многое. Я будучи секретарем
комсомольской организации школы
получил в райкоме
комсомола предложение переписываться, если
хочу, с вьетнамским
юношей. Мы тогда бредили
Вьетнамом, вьетнамцы казались
нам сказочными героями, ведь
они противостояли одной
из самых сильных
армий мира (второй по
силе, ведь мы были
уверенны, что самой
мощной и совершенной
непобедимой является армия
Советского Союза). Я схватил
адрес желающего переписываться товарища
из Вьетнама и
написал письмо, он
мне ответил по-русски,
так как учил
русский язык. Завязалась переписка
и, когда я
поступил в ВИИЯ,
его в это
же время послали
учиться на Кубу, откуда
он и прислал
мне очередное письмо. О
нашей переписке каким-то
образом узнал майор
Копытов и сразу
вызвал меня к
себе. Он подробно
расспросил меня о
нашей переписке и
строго сказал, что надо
ее прервать. «Как? — удивился
я. — Ведь он
написал мне письмо,
и я должен
ему ответить.» «Не отвечай!» — приказал майор. Я
был вынужден исполнить
его приказ. Вьетнамец всё
понял и больше
не писал.

Кубинцы учились
не очень хорошо,
жаловались преподаватели,
много гуляли с
нашими девушками, играли
в комнатах казармы, где
проживали, на барабанах,
танцевали и пели. У
них был свободный
выход за пределы
института, чем они
и пользовались. Летом они
ездили в наш
колхоз работать бесплатно. Там они
и потеряли одного из
своих товарищей, который, как
рассказывали, утонул в пруду, свело
судорогой ноги.

В японской
группе учился Юра
Скоров. Когда я выходил
в караул в
3 часа ночи
(или утра), свет
окне его класса
еще светился и
гас лишь в 4.00. Я
не удержался и
подошел к нему
во время обеда. Мы
недолго, но плодотворно поговорили.
Он рассказал мне,
что учит язык
и другие предметы
до полуночи, а после
читает. «Трех часов сна
мне хватает.«- добавил он. Поступал Скоров
в институт одновременно со мной и выглядел
крепким, с борцовской фигурой,
юношей, чуть даже
полноватым. Когда на четвертом
курсе у него
произошло нервное истощение,
и ему запретили
заниматься совсем, он был
худ, со впавшими
щеками и зелёным
цветом лица. Даже
волосы на голове, которые он
носил коротким ёжиком, казались сникли
и завяли. Его не
исключили из института,
так как уровень
знаний, которого он
достиг железной силой
воли, считались достаточными
для того, чтобы он
досидел до конца
учёбы, лишь посещая занятия.

У нас
был такой ритм:
после шести часов
занятий — обед, отдых
до 17.00, построение
на развод на
самоподготовку, и до
19.00 мы должны
были сидеть по
классам под контролем
начальника курса или
того, кто его
замещал. Можно было доложить
командиру группы и
пойти заниматься в
библиотеку или ЛУР (лабораторию устной
речи), где мы
слушали пленки записанные
нашими преподавателями или
настоящие арабские записи
каирского или дамасского
радио. Иногда на языке
шли фильмы, и мы
ходили смотреть либо
организованно, либо по
желанию. Газеты были в
то время табу, особенно египетские. Если они
появлялись, то лишь в
руках старшекурсников.

Среди моих
институтских товарищей были и люди
по своему выдающиеся, сильно отличающиеся
от нормы. Таким запомнился
сержант, Слава Химичев. Какой-то юморист-кадровик, призывая
его в армию,
направил служить в
химические войска, а судьба
распорядилась, что эта
часть располагалась в Восточной
Германии, где он и
прослужил два года,
оставив глубокий генный
след в Западной
Европе. Высокий (я был ниже
его на полголовы), около 1м 75 см,
худой, с глянцевой
смуглой кожей, выпуклым
овальным лбом, большими
залысинами, с короткими, приглаженными вперед,
черными волосами, темно-черными
, смотрящими в
упор небольшими глазам. Но
самое выдающееся в его лице,
был нос: громадный орлиный
горбатый нос с
большими отверстиями с
волосками, торчащими беспорядочно
во все стороны, увенчанный снизу
небольшими усиками, строчкой. Тонкий большой
рот и выдвинутый
вперёд подбородок довершали
картину. От него веяло
какой-то первобытной дикостью. Родом он
был из под
Ростова-на-Дону.

Хождение в
самоволку через забор
являлось всеобщим развлечением. Разница была
в частотности совершаемого.
Однажды отсутствие Славы
засёк на вечерней
поверке Сам Копытов. Он
начал искать его
повсюду, посылая гонцов во
все концы института.
Результат был очевидным — Химичева нигде
не было. Вернулся он
ночью, и мы с
удовольствием сообщили ему
о грозящей назавтра
экзекуции. Он мило улыбнулся
и с этой
блаженной улыбкой спокойно
уснул. На разводе на
занятия майор хрипло
заключил свою обычную речь: «Сержант Химичев, зайдите ко мне в
канцелярию». Слава подтянул
гимнастерку, убрав складки с своей тонкой
талии, и прошёл
в кабинет. Разговор происходил
в присутствии Скоробогатова, потому
стал известен мне во всех
подробностях. Майор долго кряхтел, опустив голову,
уставившись в стол,
потом поднял глаза
и, глядя прямо
в глаза Химичева,
спросил:

— Где Вы
находились вчера во
время вечерней поверки?

— На западном
факультете.

— Там проверяли.
Вас там не
было.

— Я там
был.

— Я посылал
туда. Вас там не
было.

Химичев отстегнул
пуговицу кармана, вынул
из него партбилет
и хлопнул им
по столу.

— Вы что,
члену партии не
верите?

— Идите, товарищ
Химичев, — завершил
разбирательство Копытов.

На этом
инцидент был исчерпан.

Химичева ещё
на первом курсе
сняли с руководства
группой.

За первую
половину первого года
обучения в нашей
группе поменялись два
преподавателя: Адель уехала за
границу, другой перешёл от
нас с повышением
в ВАСА (Военную академию
Советской Армии). Со второго
полугодия первого курса
Бог разгневался на
нас, одарив новым преподавателем,
капитаном Куценко, худым,
самоуверенным, злым человеком, с громадными
амбициями. Его кредо было
давать ученикам, как можно
большую нагрузку. Ему казалось, что
он открыл новый
метод обучения языку.
Влетая в класс, он
часто не дожидаясь
команды старшего группы,
кричал: «Встать! К стенке!». Раздавал листы,
на которых мы
должны были выполнить
какое-то задание. Когда оканчивалось
выделенное им для
работы время, вновь следовала
команда: «Встать! Лицом к стене!»
И собирал листы. Он
задавал большое количество
письменных упражнений на
самоподготовку. Проверяя тетради
и находя ошибки, ставил около
ошибки на полях
цифру, которая означала
сколько раз ты
должен переписать это
слово, и она
никогда не была
меньше 10, если
же ошибка была
допущена вторично, то
ты должен был
переписать это слово
20 раз, третий — тридцать. Чтобы
исправить их приходилось
порой исписать целую тонкую
тетрадь. Все стонали,
обстановка стала нервной. В
конце концов, затонувший
в исправлении ошибок
Химичев после раздачи
тетрадей для очередной
работы над ошибками, зажёг свою
тетрадь. Куценко бросился
ее отнимать, но
Слава вскочил на
стул, вскинул руку, с
факелом — горящей тетрадью,
вверх, и гордо
дожёг её, под
громкие крики преподавателя
и нервный хохот
товарищей.

Когда какое-то
слово, предложенное для
заучивания, было по
мнению нашего изверга
сложным, он писал
его на доске, отходил в
конец класса и
кричал истошно: «Запомните это
слово!» — и бросал в
доску мел, который
с треском разлетался
на мелкие кусочки. «Теперь вы
запомните его навсегда«-
добавлял он удовлетворенно, но я, лично,
запоминал визгливый крик
и разлетающийся в
клочки мел.

На
первом курсе начались
первые занятия и
по Истории КПСС. Предстояло освоить
толстенную книгу, выучить все
съезды КПСС, наименование каждого
съезда, повестку дня,
кто и по
какому вопросу выступал
и что говорил,
законспектировать основные работы
В. И. Ленина и знать,
о чём он
писал в каждой
из них. По этому
предмету кроме лекций
проводились семинары, теоретические
конференции, писались
курсовые работы, конспекты.

Первую лекцию
прочитал нам первая
величина марксизма-ленинизма института, полковник Абаджан, кандидат наук. Он
вышел на трибуну,
открыл тетрадь с
тезисами лекции и
начал говорить, медленно,
весомо, с легким
армянским акцентом. Он начал
с того, что большую роль
для всевозможного развития
нашей страны, дальнейшего
развития
марксизма-ленинизма, укрепления обороноспособности нашей
страны, в которой
значительную роль играют
ракетные войска стратегического назначения
основателем которых был
лично Никита Сергеевич
Хрущёв, Генеральный
секретарь коммунистической партии
Советского Союза.

После снятия
с поста Генерального секретаря
ЦК КПСС Хрущёва, тот
же Абаджан опять вышел
на трибуну и
начал обличать Никиту
Сергеевича во всех
грехах. Основным термином,
который с этого
момента переворота вошёл
в обиход, стал
«волюнтаризм», в котором
обвиняли Хрущева. Эта лекция Абаджана произвела
на нас громадное
впечатление. Как мог человек, буквально чуть
ли не вчера
объяснявшийся в любви
к Хрущеву, сегодня
лить на него
столь же убедительно
ушаты грязи. Моя
юная, чистая ещё душа,
была покороблена и
в ней стал
зарождаться цинизм.

Сняли и
всю наглядную агитацию,
что висела в
институте по пути
в библиотеку, куда
надо было идти
длинным коридором, где слева
и справа по
стенам висели всякие плакаты
и стенды на
тему дня. Слева красовался
объёмный стенд «Никита Сергеевич
Хрущев — отец войск стратегического назначения»,
а ниже изображены ракеты,
солдаты, Хрущев в
разных вариантах, отрывки
из его речей
и постановлений правительства. На другой
же день после
объявления о его
«добровольном уходе на
пенсию» я не
нашёл стенда, и
это тоже неприятно
поразило: — Всё же, — думал
я, — он действительно
стоял у истока
зарождения этих войск.

Когда мы вернулись
после месячного отпуска
в институт, то
внезапно узнали, что нас
отправляют в военные лагеря на
озеро «Круглое» за Лобню. Сердце тревожно
забилось, как оно
там будет? Жизнь в
палатках полна романтики,
но это военные лагеря, а
не привычные, пионерские. На поверку
оказалось, что не
всё так страшно.
Приехали на автобусах
и поселились в
лесу на берегу
озера в одноэтажных
деревянных корпусах, даже койки
стояли не в
два яруса. С утра
пробежка, типа кросс,
умывание, потом занятия
в палатках, ничего особенного, можно было и не
выезжать.

За
пределы лагеря слушателей
целый месяц не
выпускали, хотя мы
были учащимися высшего
учебного заведения, обращались
же с нами, как
с обычными курсантами,
от них мы
отличались лишь одним:
уровнем образования, так как
большинство предметов нам
преподавали по программе
академии. Мне нравилось
в лагере, хотя
месяц без выходных —
тяжко!

Со второго
курса, когда одно целое, называемое «арабский
язык», разделилось на общий
перевод, военный перевод,
диалекты, грамматику и т. д.
появлялись разные преподаватели
по каждому из
этих аспектов.

Вернувшись в
институт, мы все
ждали, что нас
сразу же отпустят
по домам в
увольнение, однако нас повели
в баню строем, как
теперь было заведено,
а после бани
объявили, что в
субботу будут отпускаться
слушатели лишь до
отбоя, который назначен
в порядке исключения
на 24.00, то есть
надо придти к
23.30, а с утра
мы получим опять
пропуска и снова
поедем по домам,
но до 21.00,
а отбой,
как обычно.

Ребята
разъярились. По группам
бегали возмущенные агитаторы
из других групп, разнося решение,
где-то родившееся, пропуска
не брать и
в увольнение не
идти. Особенно убивались
Рубен Ковернинский и
Игорь Барсуков, появляющиеся то
тут, то там.
Я был расстроен, как и
другие, но не
зная, что делать, спокойно
ждал решения ребят,
понимая, что против коллектива
я не пойду. Отдельное решение
должны были принять
и иногородние, которые
жили в казарме
и для них
этот приказ особого
значения не имел.
Все сошлись во
мнении — пропуска не
брать.

Когда построен
курс и Копытов
в, необычной для него,
несколько ускоренной манере,
видимо уже зная
о договоренности, попытался
раздать пропуска, но никто
пропуск не взял, мотивируя свое
решение нежеланием покидать
горячо любимую казарму
ради непонятно кому
нужных встреч с
родными и близкими.
Тогда, обескураженный, майор удалился
и на подкрепление ему
пришли начальник факультета и
замполит, которые начали
уговаривать нас, уверяя, что
это решение временное,
что, в случае
острой необходимости, они
всегда пойдут навстречу
и отпустят слушателя, что это
приказ начальника института,
а не их
выдумка и, если
бы это зависело
от них, мы
бы, вообще, из
дома не вылезали,
а своим подобным
поведением, мы их, невинных,
подведём и у них
будут неприятности. Некоторое время
мы держались, но, в
результате, сжалились, взяли
пропуска и быстро
разошлись.

Однажды мы
втроём: я, мой большой,
к тому времени,
друг, Володя Ионченко
или сокращённо Ион,
с которым я
сошёлся во всех
отношениях лишь в
конце второго курса,
Володя старался держаться
ото всех стороной
— его отец
преподавал в институте,
и Скоробогатов решили
пойти в самоволку
в кинотеатр ликёроводочного завода, где
шёл понравившийся мне фильм
» Никто не хотел
умирать«. Я и Скоробогатов
его уже один
раз смотрели, но теперь
мы решили прихватить
и Иона и, несмотря
на холод и
высоченные сугробы, дружно двинулись
к забору. Уже начало смеркаться. Я полез
через забор первый
и, перелезая через
чугунную пику, зацепился
ремнем за её
остриё, на высоте метров
трёх, хотел приподняться
повыше, чтобы освободится от
его держащего жала, но
руки оказались для
этого коротки. Тогда я
попросил ребят, чтобы они
подтолкнули меня под
сапоги, — только так я
мог сняться с
этого крючка. Только они
взялись толкать, как я, взглянув
вдоль по Красноказарменной улице,
увидел приближающуюся машину
генерала Андреева. «Дед едет!» — воскликнул я,
и ребята, бросив меня
висящим на заборе,
спрятались за каменный
парапет ограды. Когда машина
поравнялась со мной, я
по привычке вытянулся, вися только
на ремне, и
отдал генералу честь. Думаю, что это
отдание чести меня
бы не спасло,
если бы он
смотрел в мою
сторону, но, к счастью,
он глядел вперёд
и головы не повернул.

Когда машина
прошла, ребята вынырнули из
укрытия и подтолкнули
меня под пятки, сняв
с пики. Все дружно
смеялись, снимая таким образом
нервное напряжение. В зале,
во время сеанса,
зрителей присутствовало только
четверо: нас трое и
какая-то старушка.

Профессорско-преподавательский состав
старался обучать слушателей
института языку, пользуясь новейшими
достижениями науки и
техники, а наука
в то время внезапно
заявила, что можно обучать
языку во сне, во
время сна, если слушать
ночью магнитофон. Нам установили в
каждую комнату по
громоздкому бобинному магнитофону, который должен
был включаться дежурным
по коридору, со второго
курса появился и
такой вид наряда,
ночью в определенное
время, когда считалось,
что все уже
заснули. И магнитофон начинал,
голосом выбранного кафедрой
арабского языка преподавателя с
хорошим произношением, читать
нам арабские тексты.
Первое время ребята
спокойно переносили эту
экзекуцию, я, вообще, спал
без задних ног,
впитывая или не
впитывая ночные знания,
но потом устали
и старший в
комнате при поддержке
наиболее горластых товарищей
решил, что вся эта
мура только мешает
спать. Так что после
включения магнитофона дежурным,
сразу кто-то вставал
и выключал его.
Поучиться передовым методом
нам долго не удалось.

Однажды у
одного из слушателей
нашего курса пропали
деньги. Курс был
взбудоражен и гудел
как улей. Деньги нашлись
довольно быстро в
смывном бачке туалета. Бачки старой
конструкции, которыми
оборудовали институт, находились
под потолком комнаты
и, чтобы достать
до него, необходимо
подставить стул или
залезть на унитаз.
Деньги были завернуты
в целлофан и
подвязаны таким образом,
чтобы не попали
в воду. Вора так
и не нашли. Иногда
что-тоу кого-то
пропадало и в дальнейшем,
но не часто.
На старшем курсе
(кажется на пятом)
ребята поймали вора
и, не долго
думая, выкинули его
в окно. Обошлось. Через несколько
дней вор уже
шел с чемоданчиком
в гражданской одежде
в направлении к
КПП под громкий
свист из окон.

Позже,
курсе не
третьем, стали пропадать
хлястики шинелей,
пристёгивающиеся двумя «золотыми» металлическими пуговичками
с маленькими звёздочками. Так как
спинку шинели, которую при
пошиве сшивали плотными
нитками, и в этом
случае хлястик был
не злободневен, по Уставу
полагалось расшить, чтобы шинелью
можно было пользоваться в
случае военных действий
или в любом
другом случае, когда её надо
будет использовать как одеяло.
Пропажа хлястика расценивалась
мной сначала как
трагедия. Позже все приноровились, сразу же
снимать хлястик с
соседней шинели, что привело к
повальному перетоку хлястиков
от шинели к
шинели, и по институту
порой ходили слушатели
без хлястика. Кое-кто начал
брать хлястики в
запас, на всякий случай, отчего ситуация
ещё более усложнилась. Один из моих
знакомых с младшего
курса признался как-то,
уже после окончания
института, что у него в
тумбочке лежало пятнадцать
хлястиков про запас. Наверное, первоначальное исчезновение
хлястиков было просто
хулиганством, всё
последующее перешло в
лавину. Трудно сказать, сколько
времени нам предстояло
мучиться с результатом
идиотской шутки, пока однажды
кому-то ни пришло
в голову снять
хлястик с шинели
одного из институтских
генералов. Этот хлястик
использовать для шинели
слушателя было совершенно
невозможно, так что этот
поступок являлся хулиганством
чистой воды, но именно
он и привлёк
внимание командования института. После этого
случая командование подошло,
к создавшейся в
институте ситуации, серьёзно, всем курсам
раздали запасные хлястики
в большом количестве, после чего
пропажа хлястиков прекратилась
навсегда.

Слушатели института
не были ангелами. Они
проделывали разные мальчишеские
шутки с некоторыми
преподавателями, участвовали
в драках вне
стен института, но я
не помню ни
одного случая, чтобы слушатели
подрались между собой. Одна
из самых больших
драк с «чужими» произошла на
танцплощадке, располагающейся
на островке прудика
парка МВО (Московского
военного округа), соединенном
деревянным мостиком с
«большой землей». На танцах,
исторически, часто возникали
драки между парнями. Обычно гражданские
ребята ревниво смотрели
на подтянутых, ухоженных,
в сияющих сапогах
и блестящих пряжками
ремнях, слушателей. Возникали конфликты,
в которых наши
брали верх всегда,
благодаря хорошей физической
подготовке и чувству
локтя. При этом
шпаки-обидчики летели через
бортики танцплощадки в
воду. Однажды летом я
сам чуть не
поучаствовал в такой
драке, хотя никогда не
ходил на танцы.
К старому корпусу,
где я сидел
в открытом окне
второго этажа вместе
с ребятами, отдыхая после
ужина, подбежал взмыленный
от бега слушатель
и прокричал: «Ребята, на
танцплощадке наших бьют!»
Мы все, как
по команде, попрыгали
вниз из окна и побежали
к парку, что
располагался всего-то в
полукилометре от КПП.
Стоял жаркий пыльный
день. В воротах парка
мы столкнулись с
нашими ребятами, тяжело дышащими, растрёпанными, со снятыми
и засунутыми под
ремни или пристяжные
погоны гимнастерок пилотками.
Они остановили нас, сказав,
что всё уже
кончилось, они справились
сами. Победителями мы вернулись
в альма матер.

Зимой на
танцы ребята (кто хотел)
ходили в Дом
офицеров, располагавшийся за
казармами Бронетанковой академии, метрах в
четырехстах от нас. Там
тоже однажды случился
неприятный инцидент. Один темнокожий студент, обучающийся
в одном из
Вузов Москвы, подошёл
к нашей девушке, держа в
руке зажженную сигарету
и пригласил на
танец. Той не понравился
его наглый вид, и
она ему отказала.
Не долго думая, юноша
погасил сигарету об
её лоб. Ребята
тут же схватили
его и, тоже
долго не думая,
открыли окно и
выбросили со второго
этажа. Мне кажется, что
этажность в данном
случае не играла
роли, просто хаму
повезло, что танцевали
на втором этаже, а
под окнами скопились
сугробы. Слушатели вернулись
в казарму возбужденные. Последствий не
было.

Когда наши
казармы располагались прямо
над Красноказарменной улицей,
по которой ходили
трамваи, на другой
стороне улицы, в
старом ветхом двухэтажном
доме проживал парень,
у которого каждый
вечер собирались компании молодёжи и
который очень любил
завести магнитофон после
нашего отбоя на
полную мощность, предварительно выставив
его на подоконник
открытого окна. Сначала ребята
делали из отслуживших
тюбиков из-под зубной
пасты подобие маленьких
ракет, набив их
чем-то типа серы,
и запускали в
сторону «противника». Эту детскую
игру возглавил Володя
Ионченко. Потом кто-то
придумал — как только
противная сторона врубает
музыку, с нашей
стороны включать магнитофон,
с присоединенным к
нему мегафоном, с
военными маршами или
даже с гимном
Советского Союза. «Противник»
сначала замолк, так как наши
марши сбивали им
танцевальный кайф, но
кто-то из жителей
дома, а может и
он, нажаловался нашему
начальству, и мегафон,
который ребята позаимствовали в
клубе, пришлось отдать. Тогда
«враг» обнаглел и
возобновил свои музыкальные
атаки, что поставило
нас перед выбором: либо
проглотить этот вызов, либо… При
очередном шумовом нападении,
ребята, которые служили
до поступления в
десанте, выпрыгнули из
окон второго этажа
на улицу, залезли
к нему в
квартиру на первом
этаже через, то
самое, «музыкальное» окно,
дали раза по
шее, сломали магнитофон и
вернулись через забор
в часть. Говорили, что
он пытался жаловаться
нашему командованию, но
отдачи не было,
тишина была завоёвана
навсегда.

Иногда некоторые
ребята допускали совершенно
ужасные, наверное от переутомления, «шутки». Так, один
парень из индонезийской
группы, очень маленького
роста, но накаченный
невероятно, регулярно занимающийся
у открытого окна
пудовой гирей, вдруг,
устав поднимать, взял
и выбросил её
в окно, вслепую. Все,
кто находился в
то время в
комнате, опешили и, когда пришли
в себя, бросились
к окнам, кроме
самого «индонезийца», так и
оставшегося в нерванаическом состоянии
в паре метров
от окна. Ведь могло
случиться, что по тротуару,
под окнами, кто-нибудь
шёл, хотя это
бывало не часто,
но всё же
… В этот
момент повезло.

Во время
подготовки к экзаменам
и экзаменов спортивная
жизнь в институте
активизировалась. Уставшие
от зубрежки слушатели
собирались командами, шли
на баскетбольную площадку
и играли в
мини футбол. Заводилой являлся
Володя Фомичев, круглолицый, со
склонностью к полноте, профессиональный футболист
из ЦСКА, который
даже играл за
молодежную сборную СССР.
Он объездил весь
мир и карьера
его просвечивалась довольно
ясно, но почему-то
он решил бросить
футбол и поступить
в ВИИЯ. Несмотря на
свой небольшой рост,
он был не
выше меня, он
играл так, что
любо-дорого было смотреть.
Мяч будто прилипал
к его ноге
и отнять его
было совершенно невозможно. Так Володя
проходил всю площадку
от ворот до
ворот, забивая
очередной гол.

Фомичёв оказался
очень способным к
языкам, уже поступая
вполне прилично знал
английский и попал
в экспериментальную продвинутую
группу, слушатели которой кончали
спецшколы и сдали
язык при поступлении
в институт блестяще. Им
дали очень интересного
преподавателя: маленького,
сухонького человечка пришедшего
на занятия в
черном строгом костюме, черном плаще, в
цилиндре и с
тросточкой. В то
время наш институт
был наводнен вывезенными
из капиталистических стран
разведчиками, которых сдал
предатель нашей Родины
полковник Пеньковский, говорят,
тоже выпускник нашего института,
который работал на ЦРУ
(Центральное разведывательное управление
США) и выдал
из-за своей близости
к высоким армейским
чинам много разного
сверхсекретного, включая
численность наших ракет,
которую мы в
те времена умышленно
завышали, чтобы Западу не
хотелось слегка побомбить
наши города ядерными
зарядами. Заодно он выдал
информацию о многих
наших разведчиках, которых
не обязательно западным
спецслужбам было арестовывать,
а их просто
пасли, давая полуправдивую
информацию, пытались перевербовать, ловя на
обычных человеческих слабостях
и пороках. Когда деятельность
этого человека стала
известна КГБ, тех
агентов, которые были
разоблачены, но не
арестованы, или которые
могли быть разоблачены,
срочно вывезли разными
путями в СССР, и
некоторые из них
на время приземлились
в ВИИЯ. Среди них
был и упомянуты
уже преподаватель продвинутой
группы английского языка.

Чтобы
остудить горячие головы
слушателей, считающих что
они уже схватили
жар-птицу за хвост,
войдя в класс,
он сразу заговорил
на английском и
класс «сел» — ребята
не могли понять
ни слова. Когда мы
вышли на перерыв,
английская группа, ходящая по
коридору обычно гоголями,
выглядела пришибленно. Все
сразу это заметили
и забросали их
вопросами, на которые
они пошли искать
ответы на второй
час занятий. Выйдя после
него, они облегченно
вздохнули, преподаватель признался,
что говорил с
ними на сленге
Сохо — района Лондона. Они
отчётливо поняли, что
еще многого в английском
не знают. К их
сожалению, этот преподаватель
пробыл в институте
что-то около месяца
и так же
внезапно исчез, как
и появился.

Ко второму
курсу был открыт
новый восьмиэтажный учебный
корпус. Длинные коридоры с классами налево
и направо, с
громадными окнами в
торцах и в
центре коридора, в холле.
Наш класс оказался
на седьмом этаже, окнами
во двор, и
нам было далеко
всё видно, только
смотреть по окнам
было некогда. Классы были обычными,
ничем особым не
оборудованными, комнатами, с
обычными желтыми столами
с железными ножками
и стоящими рядом
стульями. К новому корпусу,
в последствии, после нас,
отдельным зданием присоединили просторный
актовый зал и столовую.

Некоторые ребята
с курса выделялись
своей уникальной возможностью
попадать в неприятные
ситуации. Таким был Сережа
Медведев: красивый, высокий, стройный
юноша, с маленьким
аккуратненьким носиком,
карими выразительными глазами, каштановыми волосами. Сергею из-за
его таланта к
языку не надо
было прилагать особых
усилий в его
изучении. Он на
лету ловил слова,
тут же их употреблял
и запоминал навсегда. Только исключительная леность
не давала ему возможности стать
отличником в учёбе.
Он же являлся
первым номером нашей
группы по попаданию
в неприятности. Первый случай
произошёл на первом
курсе в первые
дни занятий. Сережа вышел
из класса на
лестницу покурить, так
как преподаватель запаздывал
. Он вынул
сигарету, сунул её в рот и
хотел прикурить, и
в этот момент
увидел, что по лестнице
поднимается Сам майор
Копытов. Сережа выбросил
не прикуренную сигарету и
тут же забыл
об этом. Майор, войдя в
класс, сразу обратился к
нему:

— Медведев, вы почему
курили на лестнице? (на
лестнице курить запрещалось).

— Я не
курил!

— Нет, Вы
курили!

—
Я не
курил! — нервно заговорил Сергей. — Вот
у меня новая
пачка, — и он подошёл
с преподавательскому столу
и хлопнул пачкой
сигарет о стол, — в 
ней 20 сигарет.

Копытов, человек
не гордый, высыпал
сигареты на стол
и стал считать. Получилось 19 
штук. Сергей заалел.

— Ну, что Медведев, значит, не курили?
— переспросил майор.

Ответом было
молчание озадаченного Медведева.

—
Два выходных без увольнения, — буркнул напоследок
начальник курса и
вывалился из класса. Его
уход увенчался громким
хохотом над неудачливым курякой, который
беспрерывно повторял:

— Ну,
как же я
забыл, что я
её выбросил? Как же я забыл…?

Ловили Сережу
и на самоволке,
и заснувшим в
карауле, и «за не отдание чести»,
и за то, что
держал руки в
карманах, и за
расстегнутые пуговицы воротничка гимнастерки. Невезение
преследовало его, как
говорится, «кому в
карты не везёт…»

Ещё одним
патологическим неудачником являлся
Макар — Слава Макаренко — из первой
языковой группы, молодой
человек с густой,
зачесанной назад буйной
шевелюрой, которая не
хотела лежать дисциплинированно, коком
торчала на голове. На
одном из первых
общем собрании курса
в аудитории-амфитеатре, так называемом
колонном зале, майор, проводящий
собрание курса, среди массы
указаний и предупреждений, коснулся и
воскресной экскурсии для
иногородних по Кремлю:

—
Всё прошло хорошо, дисциплинированно. Но на
Красной площади как
повёл себя слушатель
Синёв? Он не
нашёл у кого прикурить, что ли? Подошёл
прикуривать к какому-то
гражданскому Кере… А
кто это там
прилёг? — Копытов указал пальцем
на верхние ряды. Все
повернулись в эту
сторону. На одном из
столов амфитеатра лежала
голова с буйной
растительностью волос. — Ну-ка
, пусть
спуститься сюда.

Сосед
толкнул слушателя в бок, тот,
проснувшись, потряс головой,
ничего не понимая со
сна. Ему пояснили,
что майор вызывает
его к себе.

—
Да он
ещё и спал? — удивился майор. — Макаренко, — узнав слушателя, скомандовал он, — спуститесь немедленно
вниз!

Слава растерянно
глянул на майора, постепенно доходя
до того, что от него
хотят, и начал
застегивать пуговицы гимнастерки:

— Ну вот,
он и пуговицы
расстегнул, — зашипел майор.

Макаренко, застегнув
пуговицы, потянулся назад
и взял, повешенный
через спинку сидения,
ремень и, дрожащими
от волнения руками,
начал его застёгивать.

—
И ремень
снял, — голос майора не
предвещал ничего хорошего. — Что же,
Вы, Макаренко? Спускайтесь сюда!

Но Слава
вдруг сел и
начал наматывать портянки
и надевать сапоги.
Курс грохнул от
смеха, аж стены и
колонны затряслись. Майор
тоже рассмеялся и
подвёл итог:

— Ещё и
сапоги снял…- и уже,
обращаясь к спустившемуся
Славе, добавил:

— Месяц не увольнения
в город.

Другой памятный
случай со Славой
произошёл буквально через
несколько дней, когда
неожиданно в перерыве
между лекциями зашёл
в аудиторию начальник
курса и приказал
собрать всех «арабов». Когда все
собрались, он спросил,
обращаясь к Макаренко:

—
Я слышал
Вы что-то говорили
в группе о
политике Советского Союза
с позиции Китая (наверное, опять
Скоробогатов стукнул. Они учились
в одной языковой
группе). Откуда Вы взяли
эту информацию?

—
Ну… — протянул Слава, — я 
вечером слушал радио.
Вертел ручку и
налетел на какую-то
станцию, и услышал
такое освещение вопроса.

—
Так вот,
Макаренко, — тут майор долго
кряхтел. — Если Вы ещё
будете слушать радио
и вертеть ручку,
и услышите, что
говорит не наша, советская, станция,
то… вертите ручку
дальше,. — быстро, с нажимом
произнес он последние
слова.

Еще один
эпизод случился со
Славой, когда на
третьем курсе пошёл
он в караул. В
этот же караул
назначили и меня.
Мне достался пост
в гараже, Славе
какой-то другой. Тогда
Слава, в караулке, подошёл
ко мне и
попросил поменяться постами, так
как гараж находился
не на территории
института, и там
можно было, при
желании, малость вздремнуть, а
все знали, что
я на посту
не сплю и
поэтому моих интересов
такая замена не
ущемляла. Я согласился
и мы, предупредив
начальника караула, поменялись. На следующее
утро в караулке
начался какой-то шум, пришёл
огорченный Макар, что всегда
было отчетливо видно
по его огорченной,
низко опущенной шевелюре.

— Что случилось? —
не выдержал я.

— Я стукнул
машину.

— Как это?

— Да решил
покататься. Сел в грузовик,
завёл, тронулся…

— Ну и…?

— Ну и
забыл, где тормоз.

Нас в
институте в начале
третьего курса обучали
вождению автомобиля, так
как каждый офицер
должен был уметь
водить машину, и
мы учили досконально
автомобиль, правила вождения
и водили по
Москве ГАЗ-69.

Кроме автомобиля
мы до последнего
болта изучали танки, пушки, бронетранспортёры (БТР),
до последнего конденсатора
радиоприёмники, радиопередатчики,
радиопеленгаторы, самолёты, и т. д. На
наши недоумённые вопросы: зачем нам
это? — преподаватели
спокойно ответствовали:

—
Вы должны хорошо
знать военную терминологию, и не
только терминологию, но и где,
что и
зачем находится, как каждая
деталь функционирует, чтобы в
дальнейшем переводить со
знанием материала.

Надо сказать, что наша солидарность
на сдаче экзаменов
не знала границ. Первый серьёзный
рубеж, который предстояло преодолеть
не уча, явилось языкознание, которое нам
преподавал гражданский преподаватель, маленький, толстенький,
энергичный, многословный. От
всего его преподавания
у меня осталось
в памяти лишь
его возмущение тем, что
в наших словарях
не пишут матерных
слов и что, если
через много лет,
когда жизни на
земле уже не
будет, к нам на
планету прилетят люди
других миров и, к
своему ужасу, наверное, обнаружат,
что мата на
Земле не было, так
как ни в одном
словаре мира он не
зафиксирован. Мы все
ужаснулись, как это
не справедливо по
отношению к инопланетянам. Остальное
такая мура, что
запоминать ее никто
не хотел, а
сдавать экзамен надо. Ну
мы думали в
своей учебной группе (27 человек), думали и
решили, что преподаватель с чудинкой
и вряд ли
заметит, если первый
и второй слушатели — камикадзе, которые считают, что могут
сдать языкознание сами, берут
вместо одного билета,
два или лучше
несколько, а всей
группой, кроме них мы
до начала экзамена
подготовим ответы на
все вопросы и
напишем их на
отдельных стандартных листах. Когда
первый человек ответит,
он лишний билет
вынесет, и третьему отвечающему
его ответ будет
внесён тем, кто
войдёт после ответа
и ухода первого
номера.

Так и
сделали. Двое решили
сдавать самостоятельно и
прихватить лишние билетики. Запустили четверых
и двое ждущих
вноса ответов крепко
поволновались. Но первому номеру
удалось прихватить несколько
билетов, и вопрос
был решён. Входящий уже
имел и билет
и ответ на
него в кармане, докладывал: «Слушатель такой-то
на сдачу экзамена
по языкознанию прибыл». Брал
билет: «Билет № 7». А
реально он взял, скажем
24 билет, но 24-ый он
положит в карман,
а в кармане
уже греется и
краснеет от нетерпения
номер семь. Ну первые
входящие, кроме своего ответа,
как я уже
говорил, пронесли и
передали по рядам
ответы двум страждущим.

Такая система
проходила не всегда.
Некоторые преподаватели на
экзаменах буквально ели
глазами слушателей и
лишний билетик прихватить
было невозможно. Одним из
примеров пользы военной
организованности была сдача
контрольной по ОМП. В
других группах контрольная
уже прошла и
те ребята заметили,
что преподаватель раздаёт
четыре варианта билетов
по три вопроса
в каждом либо
справа, начиная от
крайнего сидящего в
первом ряду либо
справа, либо слева. Тогда
старшина курса, старший сержант
Крапин, высокий, под
два метра, стройный
юноша с красивым
командирским голосом, певец — заслушаешься, собрал
учебную группу, построил,
разъяснил причину сбора
и повёл в
аудиторию, где мы расселись на
свои места. Бумажки имитирующие
билеты были уже
готовы. На них
стояли номера билетов. Их
раздали и каждый
записал свой номер.
Теперь предстояло выучить
лишь два билета,
то есть шесть
вопросов. Всё прошло, как
рассчитывали. Группа
написала контрольную блестяще.

Забавно
сдавали мы экзамены
по Истории КПСС
на первом курсе.
Ребята пробили стену
между двумя классами в
сантиметрах тридцати от
пола и, в
образовавшуюся дыру, передавали
листы с ответами
со штампами учебного
отдела. Чтобы получить такие
листы в учебный
отдел были посланы
самые красивые мальчики,
которые начали крутить
любовь с машинистками, работающими в
отделе. Если у одного
не получалось, посылался другой. Успех
всегда был за нами,
так как все
девушки работающие в
институте спали и
видели себя женой
виияковца.

Короче, вопрос
о секретных материалах
учебного отдела не
стоял, как о
материалах с кафедр, где
обитала хотя бы
одна машинистка. Мы
всегда знали все
вопросы к контрольным, зачетам и
экзаменам с распределением их
по билетам, если, конечно, преподаватель
не печатал их
сам, были и такие
зануды. Иногда творческая
мысль слушателей шла
настолько далеко, что
ребята вычисляли даже
текст, который преподаватель
собирался дать нам
на экзамене для
перевода с арабского
на русский. Логика
была такова: этот преподаватель
брал статьи на
перевод из египетской
газеты Аль-Аграм из
колонки комментатора, наиболее
трудный текст из
всех возможных, значит надо
искать эту газету,
желательно наиболее свежий
номер к тому
дню, когда преподаватель
с гордостью объявлял,
что текст к
экзамену подготовил. Для
осуществления этой акции
три слушателя едут
в Библиотеку иностранной
литературы, чтобы найти
эту газету. А так
как любой преподаватель, зная, что
вызовет в статье
особые трудности пытается, как
бы между прочим, дать
примеры на эти
случаи, то совершенно
точно статья бывала
определена, переведена, дано
указание каждому видоизменить
перевод, сделанный группой самых
успевающих слушателей, в
границах синонимов, перестановки
слов в предложении, ну и
конечно, если кто
хочет перевести по
своему, на здоровье.

Очень интересным
человеком в нашей
группе был Володя
Пучков — высокий, некрасивый
сутулый, с поддатыми вперед и
внутрь плечами, худой, с
длинными руками, с необычной
формой головы в
виде лежачего огурца, тупая
часть которого являлась
лбом, а острая — затылком,
черные немытые и нечёсаные
волосы разбросаны хаотично
по голове, торчат клоками
и отдельными волосиками
в разные стороны,
с выпуклым громадным
лбом, пронзительными чёрными глазами, острым, тонким, горбатым носом и
большим тонким ртом и острым
раздвоенным, выпирающим
вперед подбородком. При
этом на щеках
Володи постоянно торчала
черная щетина. Попытки майора
бороться с пучковской
небритостью окончились безрезультатно. Щетина росла
столь быстро, что даже
двойная побривка не
помогала.

Володя
обладал прекрасной памятью. Всё, что он
читал, он запечетливал
насмерть. Ещё в армии,
до прихода в
институт, он выучил
уставы и знал
их наизусть. Спорить с
ним в этом
вопросе было совершенно
невозможно — он всегда был
прав. Даже майор с
Пучковым не тягался.
Однажды, ругая
провинившегося слушателя перед
строем курса, Копытов
грозно прошипел:

— Вы нарушили
45 статью Устава
гарнизонной и караульной
службы.

— 53-ю, товарищ
майор, — раздалось из второй
шеренги.

Копытов поискал
глазами, нашёл возразившего и тихо добавил:

— А Вы,
Пучков, пройдите ко
мне в канцелярию. Кх. Кх.

Иногда Володя
утрировал уставные требования,
нарушая их, доводя
до абсурда. На
него нашему начальнику
курса пожаловался начальник
другого курса. Мы
не знали, почему
вдруг вызвали Володю
в кабинет Копытова, что
майор делал крайне
редко. Когда он вернулся, все набросились на
него с одним
вопросом:

— Почему вызывал?

Володя почесал
в затылке, опустил низко
голову и лукаво
заметил:

—
Меня хотели наказать
за отдание чести
подполковнику, начальнику
третьего курса.

—
Как за
отдание чести? — народ недоумевал. Ведь наказывали
всегда за неотдание.

—
А я
отдал ему честь,
сидя на толчке. Он
вошёл в мою
кабинку, замок был сломан,
и она не
закрывалась. Подполковник смутился
и хотел сразу
выйти, а я
вскочил и, поддерживая левой
рукой брюки, быстро
надел правой пилотку
и отдал честь. А
по уставу в
туалете можно честь
не отдавать. Ну, а я
пытался доказать, что
можно и отдавать, если очень
уважаешь офицера.

Со мной
тоже произошёл казус
в туалете третьего
этажа, на котором располагались
кабинеты командования института.
Когда я вошел
в писсуарную комнату,
то выбора не было
и мне пришлось
встать к писсуару
рядом с полковником, секретарём парткома
института. Так как мы
все знали его
хорошо, я не смог, вставая
к писсуару, не
поприветствовать его:

— Здравия желаю,
товарищ полковник.

Он в
это время находился
в процессе, но
не растерялся, переложил в
другую руку, подав мне
правую, и сказал:

— Здравствуйте!

В то
время он еще
активно пожимал руки, так
как его должность
была выборная. Позднее ее
сделали назначаемой, он получил
звание генерала и несколько изменился.

Сразу после
курса молодого бойца
первое увольнение —
сумасшедший дом. Оно очень напоминает
первый выезд на
автомобиле в город
без инструктора после
окончания автошколы:
растерянность, поиск знаков.
Первое увольнение — та 
же растерянность, поиск
старшего, а для
солдата старшие все
от ефрейтора до
генералиссимуса. За не отдание чести
могли и арестовать,
и направить в
комендатуру, и посадить на
Губу. Так что я
от греха подальше
отдавал честь направо
и налево. Сейчас это кажется
смешным, но тогда… И,
если бы провернуть
всё по новой,
я вел себя
точно также — следующее увольнение
было для меня
дороже какого-то взмаха
руки, выражающее по традиции
уважение к старшему
по званию.

Я даже
отдал честь, войдя в
метро Бауманская и
став на эскалатор,
едущему мне на
встречу полковнику. Тот
от удивления чуть
не потерял фуражку. Приехав домой,
я первым делом
спросил у радостного
от моего приезда
после двух с
половиной месячного отсутствия
отца:

—
Пап, предположим в метро
на эскалаторе, я еду
вниз, а какой-то полковник
едет по соседнему
вверх, должен ли я
отдавать ему честь?

—
Ты можешь даже
показать ему язык
— всё равно
не догонит, — весело ответил
отец.

Через два
года учёбы наши
документы начали оформлять
на выезд за
границу на практику,
хотя подготовительные разговоры
велись и на
втором курс. Арабисты
твердо знали, что
они поедут, если
чего-нибудь не произойдет
чрезвычайного. Меня вызвали
в ГУК во
второй волне слушателей,
первая была группа,
которая изучала вторым
языком французский, они
готовились к поездке
в Алжир, и
они же первые
уехали. Чуть позже стали
готовить ребят для
Египта. После ГУКа мы
прошли оформление в
Главном десятом управлении,
расположенном на Гоголевском
бульваре, прямо в сети
зданий Генерального штаба.

Во время
оформления в «десятке»
отъезжающие комсомольцы посещали
ЦК комсомола, где
проходили собеседование и
утверждение. Члены партии — в 
ЦК партии. Без этого
ни один человек
за рубежи нашей
родины не отпускался. КГБ уже
дало своё заключение
и это было
простой формальностью, но
всё равно люди
очень волновались. ЦК партии
охранялся как режимный
объект и пропуска
выдавались на строго
определённое время, раньше
которого в здание
не пускали.

Учение
в ВИИЯ сопровождалось сильными
нервными перегрузками и, когда
я слышал рассказы
студентов гражданских институтов
о том, как они
прекрасно проводили время,
а вся их
учёба сводилась к
подготовке к экзаменам,
сдали и забыли, я
тихо завидовал, что молодость
не прошла для
них мимо, чего
нельзя сказать о нас. Три
года строгого режима…
Никакой личной жизни, ни
каких девушек и
любовей, на это просто
не было времени. Учёба перемежалась
короткими и длительными
командировками. К коротким
относились полёты переводчиками
на военно-транспортных самолётах
при поставках оружия
в страны Азии,
Африки и Латинской
Америки, а также на
стратегических бомбардировщиках,
которые более суток
болтались в воздухе, перезаправляясь на
ходу. Иногда, строился курс,
вызывались слушатели, тут же
перед строем им
давались загранпаспорта и
люди исчезали. Затем
появлялись вновь ничего
никому не рассказывая.

Появились первые
жертвы. Первой жертвой
пал слушатель Дивочкин
со старшего курса. Его
самолёт разбился под
Будапештом при взлёте. Парадокс ситуации
заключался в том,
что он сначала
летел на другом
самолёте, но во
время посадки пошёл
выпить пива в
буфет и встретил
там лётчиков, с которыми
летал в прошлый
раз и успел
подружиться. Он подошёл к
переводчику, который в этот
раз летел с
этим экипажем и
попросил его махнуться
машинами, что они и
сделали. При взлёте
у его самолёта
не включился один
из двигателей, его
накренило на бок
и он упал, загорелся и
все погибли. А слушатель, с
которым он поменялся, после полёта
заехал зачем-то в
институт и лишь
потом поехал домой.
Его отец служил
в Генеральном штабе
и, когда руководство полётами
узнало, что самолёт
разбился, стали выяснять, кто
был на борту
переводчиком, подняли списки,
увидели фамилию и
обомлели — сын их товарища
по службе. Позвонили
отцу, тот тут же
перезвонил жене. В семье
горе. Организовали поминки. Приезжает сын — двери
квартиры открыты, ходят какие-то
понурые незнакомые люди. Еле
протолкнулся к столу…
Тут же отпраздновали
второе его рождение,
а руководству полётами
было дано строгое
указание запретить менять
переводчиков по экипажам
после их утверждения,
чтобы избежать в
случае несчастья путаницы.

Второй жертвой
стал парнишка с
младшего курса, с
которым волею случая
я был знаком. Мы
вместе с ним
выступали на вечере
посвященном Сергею Есенину
и, когда я
отчитал свои и
Есенинские стихи, он
попросил у меня
ремень для мундира,
так как не
мог найти почему-то
свой. Несколько «Антеев»
летело в Латинскую
Америку. Его «Антей»
упал в Атлантический океан,
поднявшись с аэродрома
в Ирландии, где
проводилась его дозаправка
топливом, и было
подозрение, что это диверсия. Если можно
так сказать, в этом
случае нам еще
и повезло, так
как на этом
типе самолёта по
штату должно находиться
два переводчика. Его отец,
как я узнал
много позже, был генерал,
заместитель начальника Монинской
академии по политчасти. Были и
другие жертвы.

Места в
самолёте для переводчика
не было предусмотрено, поэтому
ему бросали парашют
между сидениями и
он садился на
него как в
кресло. Ребята посмеивались
, что
парашют расположен как
раз над антенной
радиолокатора и, кто разок
пролетит, навсегда лишается
возможности иметь детей, а, если полетает
несколько раз, то
и женщин.

С
этим парашютом и
была связана история
одного парня из
персидской группы, который
прилетел из полёта
слежения за спутниками
совсем седым. Мы окружили
его с расспросами,
и он рассказал: «Летим над
Индией. Пора делать
перезаправку в воздухе. Подлетает самолёт — заправщик. Кидает шланг. Что-то
при перезаправке случилось
не то, и
командир корабля приказывает: „Надеть парашюты!“
Я хватаю свой
парашют, а это
вовсе и не
парашют, а мешок
с тряпьём. Докладываю
командиру. Он посмотрел на
меня и говорит: „Не
бзди парень. Дотянем до
Дюшанбе“. Пока летели
до столицы Таджикистана
со мной это
и произошло.» — и он
провёл рукой по
короткому серому ёжику.

Неординарно прилетел
в самолёте полном
боеприпасов в Северный
Йемен Валера Лушников. Они уже
приземлились на аэродроме
в Сане и
катились по взлётно-посадочной полосе,
как вдруг слева
и справа от
самолёта начали рваться
снаряды и мины.
Командир немедленно отдал
приказ: «Взлетаем!» Дернули штурвал
на себя, и
самолёт пошёл на
другой аэродром. Когда сели в фюзеляже
насчитали с десяток
дыр.

Ребята исчезали
внезапно и так же внезапно
появлялись. Иногда пропадали целые
группы. Такая бурная жизнь
порождала гордость за
свой институт, за
свою такую нужную
Родине специальность, хотелось
учиться, просиживали за
учебниками до 22.00,
потом бежали, чтобы поспеть
на вечернюю поверку
и отбой. Эта
жизнь наша, полная неожиданностей и
опасностей, будоражила
молодую кровь, и мы бы ни за
что не променяли её на тихую, полную
лирических приключений жизнь обычного студента. Гордость своей
необходимостью для государства, а значит
и народа, как бы громко
это не звучало, являлась основной
мотивацией нашей жизни.

Попал в
группу переводчиков обслуживающих
полёты и мой
друг, Володя Ионченко. Но
Володя летал на
стратегических бомбардировщиках десятки
часов полёта без
посадки с дозаправками
в воздухе. Имелись ли
на борту самолётов
атомные бомбы мы
не знали, но
это было вполне
в духе времени. Самолёт Володи
долетал до Малайзии,
где его в
воздухе дозаправляли и
возвращался назад.

Володя рассказывал, что дежурные
экипажи за сутки
до вылета запирали
в комнате, чтобы
они не могли
напиться. Полк же
на вечерней поверке
был в усмерть
пьян. Лётчики стояли поддерживая
друг друга и
не менее пьяный
полковник спрашивал: «Все на
месте?» Строй отвечал,
качаясь: «Все». «Разойдись!» —
и все расползались по койкам.
Может Володя и
преувеличивал, но то, что я потом
увидел своими глазами
во время своей
командировки в Сирию,
говорит, что процентов
на восемьдесят он
был прав.

Арабисты твердо
знали — их судьба
во время учёбы
и после окончания
института — командировка за
границу в одну
из пятнадцати, в наше время,
стран арабского Востока, где
придётся им пробыть
для начала от
трёх до пяти
лет. Во время практики, тоже командировки, но когда
ещё не получено
звание, когда ты находишься
в среде, в основном
старших офицеров, будучи,
по существу, солдатом, а от того чувствуешь
себя совершенно бесправным, слушатель выполнял
обычную работу переводчика
в течение, как
правило, года. Случалось, что слушателей
задерживали в командировке
на практике и на два,
и три
года, а, если этот слушатель
поступил в институт
после армии или
из армии, когда ему
уже исполнилось 20 — 25 лет,
получалось, что, отучившись
в институте со
временем, которое он
пробыл на практике, восемь лет, он
выпускался и получал
звание лейтенанта, когда выпускник
общевойскового училища, его ровесник,
уже ходил капитаном
или даже майором. Это вызвало на
старшем курсе волнения
и даже забастовку. К
проблеме таким образом
привлекли внимание руководства
сначала института, потом генштаба, и
постепенно проблему решили, давая
при отъезде на
практику первое офицерское
звание — младшего
лейтенанта.

Вскоре после
возвращения с практики
нам объявили, что в
связи с трудной
международной обстановкой и
острой потребностью в
переводчиках, нас, двадцать два человека,
остальные не выдержали
по тем или
иным причинам учебной
гонки, выпустят досрочно, почти на
год раньше, в начале ноября
1969 года, но для этого
в отпуск мы
не поедем, а
будем усиленно заниматься
всё лето напропалую. За четыре
месяца нам попытались
впихнуть целый учебный
год. Родине срочно нужны
были переводчики арабского
языка, за нами стеной
шли целые курсы
арабистов, готовые заполнить все
переводческие вакансии на
Ближнем Востоке и
в Северной Африке.
Советский Союз твёрдой
рукой собирался проводить
свою внешнюю политику
в этом регионе.