Читать
А как насчет нашего? — ответил мастер, продолжая свой аллегорический диалог. Священник не разрешил им звонить в колокол на вечерню, потому что он был в отъезде, а на кладбище были демоны.
«Заткнись, дядя, — возразил мой бродяга, — если будет дождь, то будут грибы, а если будут грибы, то будет труп». А теперь (тут он снова моргнул) закрой свой топор за спиной: лесник идет. За ваше благородство! За ваше здоровье!» — При этих словах он взял стакан, перекрестился и выпил одним глотком. Затем он поклонился мне и вернулся на койку.
В то время я не знал, о чем говорили эти воры, но позже понял, что они обсуждали дела Яицкого войска, которое в то время только недавно было приведено к миру после бунта 1772 года. Савельич выглядел крайне раздраженным, когда слушал. Теперь он относился к начальнику и предводителю с подозрением. Трактир, или Умет, как его называли, напоминал пристань разбойников и находился в степи, вдали от каких-либо поселений. Однако делать здесь было нечего. Невозможно было даже подумать о том, чтобы двигаться дальше. Беспокойство Савельича показалось мне очень забавным. Затем я прилег на скамью, чтобы подготовиться к ночи. Хозяин предпочел лечь на пол, а Савельич пошел к печке. Я быстро задремал как убитый, как только вся изба начала храпеть.
Я проснулся довольно поздно утром и увидел, что буря утихла. Светило солнце. Снег лежал, как ослепительное покрывало, над великой степью. Лошади были запряжены. Я заплатил трактирщику, который взял такую скромную цену, что даже Савельич не стал с ним спорить или торговаться, как он обычно делал, и подозрительность этого дня полностью исчезла из его головы. Я позвонил водителю, поблагодарил его за помощь и попросил Савельича дать ему полкопейки на водку. Савельич нахмурился. «Полкопейки за водку, — ответил он, — за что? Чтобы подбросить его до гостиницы, так? Ваша воля, сэр, у нас нет ни пенни лишнего. Если вы отдадите деньги за водку, то скоро умрете с голоду. Я не мог спорить с Савельичем. Деньги были в его распоряжении, как и было обещано. Но я был разочарован тем, что не смог поблагодарить человека, который спас меня если не от беды, то, по крайней мере, от очень неприятной ситуации. «Ну, — холодно сказала я, — если вы не хотите дать ему ни пенни, возьмите что-нибудь из моего платья. Он слишком легко одет. Отдай ему мой заячий коврик».
— Помилуйте, отец Петр Андреевич, — сказал Савельич. — Зачем ему нужен мех вашего зайца? Он выпьет его, собака, в первом же баре.
— «Не твоя печаль, старик, — сказал мой бродяга, — пить мне или не пить. Его светлость дает мне мантию со своего плеча; такова его воля, и вашему слуге нет дела спорить или подчиняться.
— Ты не боишься Бога, разбойник!». Савельич ответил ему сердитым голосом: «Ты видишь, что у ребенка еще нет разума, и ты рад ограбить его за его простоту. Для чего вам нужна мантия Господа? Ты даже не наденешь его на свои чертовы плечи.
— Теперь принеси мне пальто, — умолял я дядю, — не умничай, пожалуйста.
— «Государь, государь, — стонал мой Савельич, — заячья шуба почти новая, и это кому угодно подойдет, но только не пьянице с кровью!
Однако заячья шубка все же появилась. Маленький человечек сразу же начал ее надевать. На самом деле, он не смог влезть в шубу, потому что я ее уже перерос. Однако он сумел надеть его и разорвал по швам. Когда Савельич услышал, как рвутся нитки, он чуть не вскрикнул. Бродяга был в восторге от моего подарка. Он подвел меня к палатке и низко поклонился: «Благодарю вас, ваше благородие! Да благословит тебя Господь за твои добрые дела. Я всегда буду помнить вашу доброту». Он продолжал свой путь, а я шел, не обращая внимания на раздражение Савельича, и скоро забыл о вчерашней метели, о своем предводителе и о заячьей шубе.
Когда я приехал в Оренбург, я сразу пошел к генералу. Я увидел мужчину высокого роста, но уже ссутулившегося от возраста. Его длинные волосы были совершенно белыми. Его старый, выцветший мундир напоминал солдат времен Анны Иоанновны,[22] а речь была явно немецкой. Я передал ему письмо от отца. При звуке своего имени он быстро взглянул на меня: «Моя дорогая», — сказал он. — ‘Кажется, Андрей Петрович был еще вашим ровесником, а сейчас он совсем мальчик! Ах, время, время!» Она распечатала письмо и начала читать его низким голосом, делая свои замечания. «Мой дорогой господин Андрей Карлович, я надеюсь, что ваше превосходительство…» Что это за проповедь? Это не самое сладкое! Конечно, дисциплина превыше всего, но разве можно так писать старому товарищу… «Ваше превосходительство не забыли»… кхм… «Когда… покойный маршал Мин… ступени… также… Каролинка»… Эй, Брудер! Ты еще помнишь наши старые выходки? «Теперь о бизнесе…. У тебя есть мой бандит»… эм… «держать в ежовых рукавицах»… Что такое перчатки? Должно быть, это русская пословица…. Что означает «держать ушной варежкой»? — повторил он, поворачиваясь ко мне.
— Это значит обращаться со мной мягко, не слишком строго, давать мне больше свободы, не держать меня в жестких тисках, сказала я ему, стараясь казаться как можно более невинной.
« Гм, понимаю… «и не давать ему воли» – нет, видно, ешовы рукавицы значит не то… «При сем… его паспорт»… Где ж он? А, вот… «отписать в Семеновский»… Хорошо, хорошо: все будет сделано… «Позволишь без чинов обнять себя и… старым товарищем и другом» – а! наконец догадался… и прочая и прочая… Ну, батюшка, – сказал он, прочитав письмо и отложив в сторону мой паспорт, – все будет сделано: ты будешь офицером переведен в *** полк, и чтоб тебе времени не терять, то завтра же поезжай в Белогорскую крепость, где ты будешь в команде капитана Миронова, доброго и честного человека. Там ты будешь на службе настоящей, научишься дисциплине. В Оренбурге делать тебе нечего; рассеяние вредно молодому человеку. А сегодня милости просим: отобедать у меня».
«С каждым часом легче не становится! — Я сказал себе: что толку, если в утробе матери я уже гвардии сержант! К чему это привело? В полк *** и в глухую крепость на границе киргиз-кайсацких степей. Я ужинал у Андрея Карловича, мы все трое с его бывшим адъютантом. За его столом царила строгая немецкая экономия, и я полагаю, что страх перед тем, что на его холостяцком банкете иногда будет еще один гость, отчасти стал причиной моего поспешного перевода в гарнизон. На следующий день я попрощался с генералом и отправился к месту назначения.
Пожилые люди, мой отец.
Крепость Белогорск находилась в сорока верстах от Оренбурга. Дорога шла по крутому берегу Яика. Река еще не замерзла, и ее свинцовая рябь печально чернела на мрачных берегах, покрытых белым снегом. За ним лежали киргизские степи. Я был в глубоких раздумьях, по большей части грустных. Гарнизонная жизнь меня мало привлекала. Я пытался думать о капитане Миронове, моем будущем капитане, и представлял его суровым и болтливым стариком, не знающим ничего, кроме обязанностей своей должности, и готовым за любой пустяк посадить меня на хлеб и воду. Тем временем уже стемнело. Мы выехали очень рано. «Крепость далеко отсюда?» — Я спросил своего кучера. «Это недалеко», — ответил он. — «Вы можете видеть это сейчас. — Я смотрел во все стороны, ожидая увидеть грозные бастионы, башни и валы, но не увидел ничего, кроме деревни, окруженной бревенчатым забором. С одной стороны стояли три или четыре стога сена, полузарытые в снег; с другой — витая мельница, крылья которой были лениво опущены. «Где находится форт?» — спросил я в изумлении. «Да, это там», — ответил кучер, указывая на деревню, и на этих словах мы въехали в нее. Я видел старую чугунную пушку у ворот, а улицы были узкими и извилистыми. Я приказал командиру идти, и через минуту палатка остановилась перед деревянным домом, построенным на холме, рядом с деревянной церковью.
§
Остерегайтесь чести молодого человека.
Мой отец, Андрей Петрович Гринев, в молодости служил под началом графа Миниха[3] и вышел в отставку в чине секунд-майора[4] в 17…… году. С тех пор он жил в своем селе Симбирске, где женился на молодой девушке Авдотье Васильевне Я., дочери бедного тамошнего дворянина. Нас было девять детей. Все мои братья и сестры умерли в младенчестве.
Моя мать была еще беременна, когда я уже был зачислен в Семеновский полк в звании сержанта[5] под начало майора Б., нашего близкого родственника. Если бы моя мать родила дочь больше, чем ожидалось, отец объявил бы о смерти сержанта, которая не наступила, и на этом бы все закончилось. Считалось, что я нахожусь в отпуске до окончания учебы. Нас воспитывали не так, как сейчас. С пяти лет я был поставлен под стремя [6] Савельичем, который был назначен моим дядей за мое трезвое поведение. [7] Под его руководством в двенадцатом году я выучил русский алфавит и мог очень толково судить о повадках борзой. В это время мой отец нанял француза месье Бопре, присланного из Москвы, вместе с годовым запасом провансальского вина и масла для меня. Его приезд был к большому неудовольствию Савельича. Слава Богу, — пробормотал он про себя, — ребенок, похоже, был вымыт, причесан и накормлен. Какая трата лишних денег и наем месье, как будто его собственных людей там тоже нет! «.
Бопре был цирюльником у себя на родине, затем солдатом в Пруссии, потом приехал в Россию, чтобы стать флигель-адъютантом[8], не понимая толком значения этого слова. Он был хорошим парнем, но ветреным и чрезвычайно распущенным. Его главной слабостью была страсть к слабому полу; часто за свою нежность он получал толчки, от которых стонал весь день. Кроме того, он не был (как он выражался) врагом бутылки, то есть (говоря по-русски) любил выпить лишнего. Поскольку за ужином нам подавали только вино, и только один бокал, который хозяева использовали для закуски, мой Бопре вскоре привык к русской настойке и даже стал предпочитать ее винам своей родины, поскольку она была несомненно полезнее для желудка. Мы сразу же поладили, и хотя он взялся обучать меня французскому, немецкому и всем наукам, вскоре ему пришлось научиться говорить со мной по-русски. Мы жили по соседству друг с другом. Он был единственным наставником, который мне нужен. Но судьба вскоре разлучила нас, и вот почему.
Палашка, пухлая девочка со шрамом, и Акулька, кривоногая коровница, умудрились скоординировать свои одновременные падения к ногам матери, обвиняя ее в преступной слабости и горько скуля о человеке, который воспользовался их неопытностью. Мать пожаловалась отцу, поскольку не любила шутить на эту тему. Он ответил лишь коротко. Он тут же надавил на канал француза. Было сказано, что месье инструктирует меня. Отец вошел в мою комнату. Бопре в это время дремал на кровати, погрузившись в сон невинности. Я был занят. Вы должны знать, что Москва прислала мне карту местности. Она очень долго манила меня своей шириной и щедростью бумаги, хотя бесполезно висела на стене. Я решил сделать из нее воздушного змея и принялся за работу, пока Бопре спал. Как раз когда я прикреплял хвост воздушного змея к мысу Доброй Надежды, в комнату вошел мой отец. Отец дернул меня за ухо, заметив мои упражнения по географии, подбежал к Бопре, очень неосторожно разбудил его и начал ругать. Бопре в замешательстве попытался встать, но не смог этого сделать, так как был сильно опьянен. Одно решение на семь проблем. К нестерпимому восторгу Савельича, отец схватил его за воротник, вытолкнул за дверь и в тот же день прогнал со двора. На этом мое детство закончилось.
Он жил как кустарник, гоняя голубей и играя в чехарду с детьми во дворе. Тем временем мне было шестнадцать. Потом удача изменилась.
Однажды осенью мама варила в гостиной медовое варенье, а я облизывалась при виде кипящей пены. Отец сидел у окна и читал судебный календарь, который он получал каждый год[9]. Эта книга всегда оказывала на него сильное воздействие: он никогда не перечитывал ее, не будучи особенно увлеченным, и ее чтение всегда вызывало у него необычный приступ желчи. Его мать, знавшая наизусть все его обычаи и нравы, всегда старалась отодвинуть бедного принца как можно дальше, и таким образом он на долгие месяцы выпал из поля зрения придворного календаря. Однако, когда ему удавалось найти ее, он не отпускал ее одну в течение нескольких часов. Итак, его отец читал судебный календарь, время от времени пожимая плечами и повторяя негромким голосом: «Генерал-лейтенант! Он был сержантом в моей роте…! Командующий обоими российскими орденами…. Как долго мы…» Наконец, старик бросил свой календарь на диван и погрузился в задумчивость, которая не предвещала ничего хорошего.
Внезапно он повернулся к матери: «Авдотья Васильевна, сколько лет Петрушке? «.
— Это семнадцатый год, — сказала мать. — Петруша родился в тот же год, что и тетка Настасья Герасимовна, и когда она была еще…
« Добро, – прервал батюшка, – пора его в службу. Полно ему бегать по девичьим да лазить на голубятни».
Мысль о предстоящей разлуке так напугала мою мать, что она уронила ложку в кастрюлю, и слезы потекли по ее лицу. Напротив, трудно описать мою радость. Мысль о службе смешивалась во мне с мыслями о свободе и удовольствиях петербургской жизни. Я представлял себя офицером гвардии, что казалось мне верхом человеческого благополучия.
Отец не любил менять Свои намерения и откладывать их исполнение. День моего отъезда был назначен. Накануне отец объявил, что намерен вместе со мной написать письмо моему будущему начальнику, и потребовал ручку и бумагу.
— Не забудьте, Андрей Петрович, — сказала мать, — передать мой привет и князю Б.; я надеюсь, что он не оставит Петрушу в хорошем месте.
Что за чушь, я говорю! ответил отец, нахмурившись. С какой стати я должен писать принцу Б.?
— Вы сказали, что напишите начальнику Петрушки.
– Ну, а там что?
— В конце концов, принц Б. Петруша зачислен в Семеновский полк.
— Это записано! Какая мне разница, зарегистрирован ли он? Петрушка не хочет ехать в Петербург. Чему он научится, служа в Петербурге? Нет, пусть служит в армии, пусть тянет лямку и нюхает порох, чтобы он был солдатом, а не шаманом. [10] Застрелен охранником! Где его паспорт? Принесите его сюда.
Мама дрожащей рукой протянула отцу мой паспорт и рубашку, в которой меня крестили, обнаружив их в своей коробке. Внимательно прочитав их, он положил их на стол перед собой и начал писать.
Меня мучило любопытство: куда же меня отправляют, если не в Санкт-Петербург? Я не отрывал глаз от ручки Батюшкина, которая двигалась довольно медленно. Наконец он закончил, запечатал письмо в тот же пакет, что и мой паспорт, снял очки и махнул мне рукой, сказав: «Вот тебе письмо к Андрею Карловичу Р., моему старому товарищу и другу. Вы отправляетесь в Оренбург, чтобы служить под его командованием».
Так что все мои славные надежды были разрушены! Вместо веселой жизни в Петербурге меня ждала скука в отдаленном и безлюдном месте. Служба, о которой на мгновение я так мечтал, показалась мне жалким убожеством. Но обсуждать было нечего! На следующее утро карету привезли на веранду; там стоял сундук, погребец[11] с чайным столиком и связки булочек и пирожных — последние признаки домашней снисходительности. Мои родители благословили меня. Мой отец сказал мне: «До свидания, Питер. Служи верно тем, кому ты присягнул; будь послушен начальству; не ищи его преданности; не проси службы; не отговаривайся от службы; и помни пословицу: береги платье до смерти и честь до смерти». Мама со слезами на глазах увещевала меня беречь здоровье, а Савельича — заботиться о ребенке. Мне дали надеть заячью шубу, а сверху — лисью. Я села в вагон к Савеличу и продолжила свой путь, обливаясь слезами.
§
Вечером того же дня я прибыл в Симбирск, где должен был остаться на день, чтобы уладить необходимые дела, которые были рекомендованы Савеличу. Я остановился в гостинице. Утром Савельич пошел в магазин. Мне надоело смотреть из окна на грязную улицу, и я прошелся по комнатам. Когда я вошел в бильярдную, то увидел высокого джентльмена лет 35 с длинными черными усами, в халате, с кием в руке и трубкой между зубами. Он играл маркером, и если выигрывал, то получал стакан водки, а если проигрывал, то должен был лезть под бильярдный стол за четвертаками. Я начал наблюдать за их игрой. Чем дольше это продолжалось, тем чаще приходилось ходить в каюту, пока наконец маркер[12] не остался под бильярдным столом. Барин очень хвалил его и предложил мне поиграть. Я отказался по причине своей неумелости. Это показалось ему странным. Он посмотрел на меня, как будто извиняясь, но мы начали говорить. Мне сказали, что его зовут Иван Иванович Зурин, что он капитан гусарского полка, был в Симбирске, принимал рекрутов[13] и стоял в трактире. Зурин пригласил меня отобедать с ним, как Бог послал, по-солдатски. Я с радостью согласился. Мы сели за стол. Зурин много пил и тоже баловал меня, говоря, чтобы я привыкал к службе; он рассказывал мне военные анекдоты, от которых я чуть не расхохотался, и мы вышли из-за стола как хорошие друзья. Затем он вызвался научить меня играть в бильярд. «Это, — сказал он, — важно для наших братьев-слуг. Например, когда вы куда-то едете, что бы вы хотели сделать? Дело не только в избиении евреев. Вы должны пойти в таверну и сыграть в бильярд, а для этого нужно уметь играть! Я был полностью убежден и начал учиться с большим усердием. Зурин громко подбадривал меня, удивлялся моим быстрым успехам и после нескольких уроков предложил мне играть на копейки, не для того, чтобы выиграть, а чтобы не играть зря, что, по его мнению, было очень плохой привычкой. Я согласился, и Зурин заставил меня выпить пунш и велел попробовать его на вкус, сказав, что я должен привыкнуть к службе, а служба — ничто без пунша. Я послушалась его. Тем временем наша игра продолжалась. Чем больше я делал глотков из своего бокала, тем смелее становился. Мячи то и дело перелетали через мою сторону; мне становилось жарко, я ругал маркера, который болтал бог знает сколько, и который умножал игру от часа к часу; короче говоря, я вел себя как мальчишка на природе. Тем временем время шло незаметно. Зурин посмотрел на часы, положил палку и объявил, что я проиграл 100 рублей. Это меня немного смутило. У Савельича были мои деньги. Я начал извиняться. Зурин прервал меня: «Помилуй! Даже не беспокойтесь. Я могу подождать, а пока мы поедем в Аринушку».
Чего вы от меня ждете? День продолжался так же беспечно, как и начался. Мы обедали там с Аринушкой. Зурин продолжал наливать мне, наставляя, чтобы я привыкал к службе. В полночь Зурин отвез меня на постоялый двор, потому что я с трудом встал из-за стола.
Мы встретили Савельича на крыльце. Он воскликнул в шоке, как только заметил мои явные признаки рвения к службе. «Что с вами происходит, сэр? — «Откуда у вас такой вес? » — спросил он жалостливым голосом. Боже мой, такого греха еще не было! «Хватит болтать, негодяй! Ты, наверное, пьян, иди спать и уложи меня в постель», — заикаясь, ответил я.
На следующее утро я проснулся с головной болью и смутными воспоминаниями о событиях предыдущего дня. В комнату вошел Савельич с чашкой чая в руке и прервал мои размышления. Он покачал головой и сказал: «Рано, Петр Андреевич. Рано вы уходите. Во что вы превратились? Моя мать никогда не пила ничего, кроме кваса, поэтому, видимо, ни отец, ни дед не были большими любителями выпить. Кто же в этом виноват? Черт бы вас побрал, месье. Он иногда подбегал к Антипьевне и говорил: «Мадам, вам водки». Вот вам и водевиль! [14] Ты сделал доброе дело, собачий сын; больше нечего сказать. Как будто у господина не было своих людей, пришлось нанять в дядьки басурмана.
Я был унижен. Я размахнулся и сказал ему, чтобы он уходил, потому что я не хочу никакого чая, Савельич. Однако Савельича трудно было заставить замолчать, когда он проповедовал. «Вы теперь понимаете, Петр Андреевич, каково это — ходить. Есть не хочется, потому что голове неприятно. Пьющий человек ничего не стоит. Употребляйте огуречный рассол с медом, а лучше настойку. Будьте добры.
В этот момент вошел мальчик и передал мне записку. I. Зурин. Я развернул его и прочитал следующие строки:
Никаких действий предпринять было нельзя. Я принял выражение безразличия и обратился к Савельичу, моему распорядителю и денег и белья, и он отдал мне приказ выдать мальчику 100 рублей. «Как! почему?» — спросил изумленный Савельич. Я ответил с самым ледяным хладнокровием, на какое только был способен: «Я ему должен». Вы должны! Савелич запротестовал: «Как это вы умудрились ему задолжать? «, с каждым часом все больше недоумевая. Ситуация не та. Сэр, я не отдам вам деньги против вашей воли.
Я подумал, что если не брошу вызов упрямому старику сейчас, то мне будет трудно освободиться от его опеки, поэтому я гордо посмотрел на него и сказал: «Я — твой хозяин, а ты — мой слуга. Деньги мои. Я потерял его, потому что хотел его. Я советую вам не умничать и делать то, что вам говорят.
Господин Савельич был настолько ошеломлен моими словами, что заикался и стоял, потеряв дар речи. «Что вы здесь делаете?». — Я злобно крикнул. крикнул Савельич. «Отец Петр Андреевич, — сказал он дрожащим голосом, — не тревожьте меня горем. Послушай меня, старик: напиши этому бандиту и скажи, что ты шутишь, что у нас нет таких денег. 100 рублей! Боже мой! Скажи ему, что твои родители запретили тебе играть в азартные игры, кроме азартных игр…». — «Хватит врать», — сурово прервал я его, — «отдай мне деньги или я отправлю тебя прочь».
Савельич посмотрел на меня с глубокой печалью и последовал моему долгу. Мне было жаль бедного старика, но я хотел выбраться и доказать, что я уже не ребенок. Деньги были доставлены Зурину. Савельич поспешно вывел меня из проклятого трактира. Он принес весть о том, что лошади готовы. С чувством вины и молчаливого раскаяния я покинул Симбирск, не попрощавшись с учителем и не думая о том, что когда-нибудь увижу его снова.
Мои размышления о поездке были не очень приятными. Мои потери были немалыми по сравнению с ценами того времени. Я не мог не признать в душе, что мое поведение в трактире в Симбирске было глупым, и чувствовал себя виноватым перед Савельичем. Все это мучило меня. Старик угрюмо сидел на краю,[16] отвернувшись от меня, и молчал, издавая лишь редкие ворчания. Я хотела помириться с ним и не знала, с чего начать. Наконец, я сказал ему: «Давай, Савельич, помиримся. Вчера я выставил себя дураком и оскорбил тебя без причины. Я обещаю вести себя более мудро и слушаться тебя. Не сердитесь, мы загладим свою вину.
Он ответил с тяжелым вздохом: «О, отец Петр Андреевич. — Я расстроен сам на себя, потому что я полностью виноват. Как я мог бросить вас в гостинице? Как мне поступить? Моя ошибка заключалась в том, что я думал, что забрел в дом дьякона, чтобы навестить свою хозяйку. Я пошел к своей госпоже, но вместо того, чтобы увидеть ее, я оказался взаперти. Настоящая беда! Как я подойду к мужикам и представлю свое лицо? Когда они узнают, что ребенок играет и пьет, что они скажут?
